Остались самые близкие, самые стойкие и те, кому некуда было спешить. Дед, родители, Орел и Вика, и Наташа Кучина, незамужние девушки из Светкиного института и пара отяжелевших мужчин, которых для поправки дыхания временно занесли в спальню.

Стемнело, вместо ламп запалили пару подаренных Полиной Леопольдовной канделябров — по три свечи в каждом. Снова сели за стол, за неспешную и вкусную ночную закуску.

Мошкара вертела вкруг пламени воздушную акробатику Уютно, старинно искрился хрусталь. Устало блестели глаза. Не было больше жениха и невесты, рядом сидели муж и жена. Счастье ступило в дом, теперь требовалось его удержать.

Игорь Петрович поднял рюмку, Орел разрешительно кивнул.

Тесть говорил негромко, и ему негромко отвечали; словно привычно, в домашнем кругу уединившись на кухне, обсуждали бытовые новости.

— В интересное время жизнь начинаете, ребята. Меняется все, дуют новые ветры, лопаются льды. Перестройка натворила делов, и лично мне это очень нравится.

— Рейган с Горбачевым Германию объединили, вообще теперь друзья, — сказал папа Гриша…

— Такое у меня впечатление, — подхватил Игорь Петрович, — что Советский Союз, да что там — весь мир готовится к какому-то невиданному броску вперед, к подлинному сотрудничеству, к всеобщему мировому благу…

— Только бы не засохло, не откатились колеса назад, как при Хруще, — сказал дед, — при нем тоже реформы зачинались, а кончилось все Леней…

— Не-ет, Горбачев не даст. Горбач — сила, — сказал Саша и обнял, притянул к себе за плечи жену.

— Я Горбачева не люблю, — продолжал Игорь Петрович, — по-моему, он человек не очень умный, но движение, которое он олицетворяет, верное, народ идет за ним… И если, не дай Бог, Горбачева свалят, если… Знаете, я скоро еду в Штаты читать лекции, так вот, если Горбача скинут, то… тут, надеюсь, все свои?.. Так вот, я лично, я… я не вернусь в Союз, просто не вернусь. «Что он несет, зачем он так и при всех? — подумал, опасаясь за тестя, Саша. — ГБ — не Горбачев, ГБ против Горбачева, ГБ спит и видит, чтоб Горбачев слетел!»

— Игорь, не говори глупости, — сказала Полина Леопольдовна, — не пугай молодых, скажи, что все будет хорошо.

— Все будет замечательно, — сказал Игорь Петрович.

В едином порыве все чокнулись и выпили, и Орел выпил снова. Закончилась ненавистная свадьба. Насчет более счастливой для себя жизни он был с профессором согласен.

Прощаясь, Саша и Светлана обнимали и жали ему руки; она по-товарищески поцеловала его в щеку. «Будь счастлива, жена», — сказал он ей.

Он все еще на что-то надеялся? На что?

С раннего утра немного болела голова, но донимало Сашу не это. «Альберт вплотную занялся Игорем Петровичем, — размышлял он, разглядывая с лоджии подернутую дымкой, словно оторванную от земли, громадину университета. — Если допустить, что на свадьбе кто-то из гостей — возможно, и вправду женщина, из светкиных заумных знакомых дам, которых он знал плохо, — выпасал профессора и теперь предоставит Альберту отчет, то уважаемый ученый и тесть, с его мыслями о Горбачеве и собственном невозвращении, может крупно себе навредить. Что делать? Как его обезопасить?» — спрашивал себя Сташевский.

Светлана еще спала. Разбудить бы ее, сонную, теплую, родную, рассказать обо всем, испросить совета. Она бы, наверное, смогла помочь. Но как рассказать? О чем? О ком? Как рассказать, чтобы не рассказывать о себе? Первое слово потянет второе, третье, десятое, и вся постыдная секретная изнанка его жизни вывернется наружу.

Воду прозрачную, чистую отворил в кухонном кране, долго смотрел на струю, перебирал ее пальцами, ждал, когда остынет, заледенит руку С удовольствием выпил стакан; холод проник в организм, но ни голове, ни мыслям легче не стало. Русская бессмыслица кружила, путала, морочила Сашу, найти и опереться на идею, чистую и прозрачную, как только что выпитая вода, было трудно.

Еще не умер коммунизм, но уже забирала людей натужная вера в Бога с одновременным массовым ясновидением, гаданием на картах, пуговицах, старых костях, кофейной гуще и еще черт знает на чем. Люди еще стремились в космос и к звездам, еще восхищались Чеховым и Толстым, но уже рыдали над «Богатыми», которые, оказываются, «тоже плачут».

Выход нашелся. Рискованный, но единственно возможный. «Не бывает простых ответов на сложные вопросы, — подумал он, — но, если ты сделал свой главный выбор между „да“ и „нет“, принимать прочие решения тебе много легче». Он вспомнил историю своей вербовки и сотрудничества с ГБ, вспомнил Костромина, свой иранский путь и свое желание когда-нибудь сыграть против конторы. «Вот, — сказал он себе, — пожалуйста, тебе предоставляется такая сверкающая возможность. До сих пор ты, крыса на побегушках, выполнял задания и отписывал ГБ отчеты, в которых излагал информацию достоверно, с нюансами и деталями, теперь от тебя потребуется другая игра. Ты отказал Альберту работать по Игорю Петровичу, ты, наверное, мог бы вообще послать ГБ подальше, но тебе придется повременить; и если какая-нибудь гнида уже донесла Альберту на тестя, на его вчерашние речи, ты должен, не медля, сочинить и представить куратору свой отчет с нюансами и деталями, в котором профессор Струнников предстанет идеальным ученым-патриотом, радеющим о советской науке и родной стране. Пусть дотошный Альберт положит перед собой на стол оба варианта, кому он, бедный, поверит? Тебе, своему человеку, заслуженному, можно сказать, сотруднику органов, награжденному вазой и благодарностями, раненому в Иране в боях за чекистскую правду, или какому-то неведомому агенту Пупкиной, не нюхавшей настоящего дела? Ответ ясен. Давай-ка, Санек, напиши, изобрази, — подбодрил он себя, — два хороших дела сделаешь сразу: оградишь тестя и натянешь нос ГБ. Даже если вдруг Альберт засомневается в твоем варианте, прищучить он тебя не сможет, аргументов не хватит — вряд ли на свадьбе гулял еще один, третий соглядатай, такой вероятности наберется на один процент, не больше. Пиши, Санек. Ты в порядке, все у тебя хорошо, а будет еще лучше».

Его охватила здоровая спешка. Нашел блокнот, ручку, устроился здесь же на лоджии, под ветерком и солнцем, и работа двинулась споро, сказывался опыт. Слова сами извлекались из неведомых тайников и живыми ложились в строку — он вдруг поймал себя на том, что сочинять гораздо легче, чем запечатлевать правду: правда, уложенная на бумагу не на сто процентов точно, тотчас искривляется и превращается в неправду. Закончив, перечел, кое-что поправил, подровнял — совсем немного, кстати, — и остался вполне удовлетворен своим писательским творчеством. Праведный, правильный получился у него Игорь Петрович: радетель науки и строгих социалистических правил, на дух не переносящий Горбачева и его ренегатские затеи.

Когда проснулась и вышла на лоджию утренняя Светлана, он уже покуривал и задумчиво разглядывал Москву. «Привет, — сказала она, приложившись к нему мягкими губами. — Чего делаешь?» «Жду, пока ты проснешься. Пора начинать жизнь».

И сам позвонил, сам напросился на встречу и на третий день сам принес Альберту отчет. Передал из рук в руки и голосом бесцветным, тоном никаким произнес: