Приблизившиеся последние дни он согбенно и безвылазно проводил над книгами; экзамены в Дипакадемию накатывались неумолимо; надо было черт знает сколько перечитать, освежить и законспектировать, чтобы хоть что-то задержалось в отвыкшей от учебы голове. Посетив предварительно Козырева, он предъявил ему рекомендацию посла Капышина, которую ректор пробежал мельком, улыбнулся на одну щеку и ответствовал без эмоций: «На общих основаниях». Что означало, что ему, Сташевскому гениальному чекисту — так наедине обзывал он сам себя, — для того, чтобы поступить, надо было вкалывать наравне со всеми. «Не поступить» для него не существовало, мосты других идей были сожжены, дороги назад завалены камнями событий.

Главное — уход из АПН. Его первое заявление Волков осмеял, порвал принародно и сказал коротко: «Не нервируй, мешаешь работать». Через день Сташевский принес новое заявление. «Ты что, серьезно? — спросил Волков, возвращая ему бумагу. — Если серьезно, тогда иди и еще раз подумай. Хорошо подумай». В третий заход главред снизошел до беседы и, выслушав Сашины аргументы, с нежеланием и обидой заявление все же подмахнул. «Насильно держать не стану: рабский труд непроизводителен. Исчезни. Журналиста Сташевского больше нет».

Покорно и внешне смиренно воспринял новость Альберт. Однако, оную переварив, сыграл желваками и сделал заявление, из которого следовало, что Дипакадемия весьма даже заманчивое место для новой интересной работы и что «там найдется много субъектов для приложения ваших, Александр Григорьич, талантливых сил». Саша согласно кивнул и подумал, что уж «нет, до стукача ты меня, сучий пробор, хрен нагнешь». Подумал так и в который раз испытал отвращение к самому себе: он все еще трусливая собачонка, которая злится втуне и кусает исподтишка.

А прощание в АПН получилось на удивление трогательным; Саша приволок в редакцию закуску, шампань и водку, знал, что начальство не поощряет, но по случаям уникальным не только закрывает глаза на пьянку в редакции, но и само — «после работы, товарищи, исключительно после работы!» — пристроиться не прочь.

В полном и боевом составе его уважила вся редакция Ближнего и Среднего Востока, все выдающиеся мастера журналистики типа «Развивается и крепнет», «Проверено временем», «Рука друга», что нетерпеливой вереницей, голова в голову дважды в месяц выстраивались в кассу АПН за гонорарным эквивалентом произведенных шедевров.

На проводах мастера объединились под крепкой начальственной рукой. Волков встал негнущимся вопросом и, зажав в пятерне граненый стаканчик с водкой, произнес первую, основополагающую и свежую остроту: «Большому кораблю — большую пробоину!» Мастера заулыбались, охотно выпили, добавили еще и дружелюбно, без нервов зашумели; подходили к Саше, жали руки и говорили теплые слова, которые всем известны, но которые почему-то идут у людей в ход на разнообразных прощаниях — на время или навсегда. Кое-кто от полноты чувств осмелился в комнате закурить и нарвался на волковскую острастку: «Осторожней с пеплом, товарищи, бумага кругом, пожарники нас сожрут!»

Саша смотрел на них, милых, умных и не очень, на тех, с кем работал, спорил, вздорил, собачился, которых, как выяснялось, всех любил, и ком подкатывал у него к горлу. В ответном слове сказал, что прощается, но не порывает, сказал, что, чуть что, сразу вернется, если, конечно, возьмут, — он отсекал от себя родной кусок, прощался с редакцией, с товарищами по перу, но не ведал, что прощается со страной.

Было и прошло.

В тот главный день он, как обычно, проводив на работу Светку, вернулся к письменному столу и распахнул книгу. «История западной дипломатии. Талейран и Бисмарк». Оба — интереснейшие типы, хитрованы, провокаторы, краснобаи и умники, казалось, сами западали в память, но Саша никак не мог сосредоточиться на тексте. Неясная нервная маята отвлекала, уводила, утаскивала мысли то в глубину воспоминаний, то в облака непредсказуемой новой жизни. То Макки с ракеткой и в шортах протягивал ему руку: «Спасибо за игру», то щебетала на ухо Мехрибан, хихикал Кузьмин, щурился хитрован Костромин, то, ни с того ни с сего, застегнутый на все пуговицы, являлся дипломатический министр Громыко, который качал головой и повторял одно и то же: «Нет, Сташевский, нет, нет». Беспокойство плавало в воздухе, как живое; сами по себе шевелились пальцы, тяжелую голову клонило к страницам, морочил, но не наступал сон; встряхнувшись, он сварил себе кофе, вышел на лоджию с чашкой и сигаретой и с пятнадцатого своего этажа услышал далекий могучий гул. Что это, откуда, где разламывалась и рокотала земля? — Саша понять не мог. Схватив бинокль, последний подарок деда на свадьбу и новоселье, навел окуляры на далекую улицу и удивился тому, что увидел. В центр Москвы ползли танки. «К параду готовятся, — подумал он. — Но к какому? К ноябрьскому — рано, к майскому — поздно. К какому?»

Затренькал телефонный звонок, заставил вернуться в комнату. «Ты слышал? Знаешь уже? — спросила Светлана. — Пожалуйста, никуда не выходи. Включи телевизор».

Включил телевизор, сразу ничего не понял. «Лебединое озеро». Руки — крылья. Неподражаемые пластические переживания. Вечная драма о верности и любви. Великое исполнение. Странно, что днем.

На втором канале тоже было «Лебединое», на третьем танцевалось оно же. Саша понял: в Москве случилось нечто. Что? Сломался телецентр? Гавкнулось что-то большее, хуже, страшней?

Мысль искрила и меркла, не могла зацепиться за реальность. Ожили, шевельнулись, поползли на него тревоги и страхи последнего времени. Представилось лицо Горбачева. Президент говорил, предупреждал, грозил тем, кто мешал подписанию нового Союзного договора. Танки и «Лебединое» вместе — что означает такой компот? Шлепнули Горбачева? Не дай бог.

Хотел перезвонить Светлане, когда на экране возник, словно зашнурованный галстуком под горло, диктор Кириллов и прозрачным своим баритоном зачитал «Обращение Госкомитета по чрезвычайному положению к советскому народу». «Ты часть народа, — сообразил Саша, — слушай, часть, обращение касается и тебя. Что это? Чего они хотят? Перестройку и гласность на свалку? Все вернуть назад? Под команду сухоруковых и компании? Пуго, Язов, Янаев, Крючков — они что, больные? Где Горбачев? Почему молчит Горбачев? Может, и вправду его сковырнули?»

Пальцы, срываясь, накручивали диск телефона — Светке, Светке, она наверняка знает больше! — когда позвонили в дверь, протяжно, настойчиво, нагло. Саша открыл. Отодвинув его, ветром ворвался Орел, с ходу объявил: «Собирайся! Срочно. Вопросы потом». — «Толя, ты уже слышал? Что это, Толя?» — «Переворот, как в банановой республике, банальный, как сопли. Ничего не бери, там все есть». — «Я не понял, куда? Зачем?» — «Поедешь ко мне на дачу. Пересидишь с неделю, там видно будет. Это не должно продлиться долго. А если продлится, будем посмотреть». — «Да с какого, Толя? Почему я должен куда-то бежать, скрываться?» Орел приблизился к нему почти вплотную, до видимых красных жилок в глазах. «Тесть твой в Америке только что такое интервью отмочил… по поводу ГКЧП. Сказал, что давно подозревал и ненавидел, что проклинает ГБ, которая все это сварила, и ненавидит всю систему, что народ снова загоняют в кандалы несвободы и что он никогда сюда не вернется. Ты все понял, Санек? Последствия осознал? Тогда шевелись, шустри». — «Тесть — достойный человек, он сделал свой выбор, но я-то при чем?» Орел усмехнулся, Орел бросил себя на стул, от полноты возмущения врезал кулаком по собственному колену и очень серьезно сказал: «Давай так: не включай мне дурака, ладно? Ты своим „друзьям с горы“ тестя расписывал во всей красе и советской преданности — так? А теперь у твоих друзей снова вся власть, и тебя за такое художественное вранье они не простят — тебя первого за цугундер прихватят… Саня, у них не проскочишь, с минуты на минуту они могут быть здесь. „Льется кровь в подземельях Лубянки“ — стихи помнишь? Хочешь туда, очень хочешь?! Знаешь, кто спасался в 37-м? Кто в Туркмению на время сваливал, в другую тьмутаракань… Одевайся и не дури». Саша притих; почему-то мигом вообразились ему едкая улыбка на лице Альберта и его широкий жест у раскрытой камеры: «Прошу, вам сюда…» И сама камера вообразилась — сырой, вонючий, тесный мешок. Саша сразу понял почти все — не понял самого главного: «Толя, откуда ты знаешь?.. Про тестя, про меня?» Орел отошел к окну и оказался к Саше широкой своей спиной. «Карты на стол, Александр. Я не Анатолий Орел. Я — Огоньков, моего куратора зовут Адам. Кстати, коллега, как зовут твоего?» Саша вспыхнул — тотчас, словно уличенный в чем-то очень постыдном, потух и более вопросов не задавал. «Извини», — только и смог выдавить он и молча начал собираться.