Он немедленно последовал; со второго слова майор заорал вовсе горло, даже с каким-то визгом на этот раз: очень уже он был разбешен. Изокон нам видно, как он бегал по фрунту, бросался, допрашивал. Впрочем, вопросовего, равно как и арестантских ответов, нам за дальностью места не было слышно.Только и расслышали мы, как он визгливо кричал:

– Бунтовщики!.. Сквозь строй… Зачинщики! Ты зачинщик! Тызачинщик! – накинулся он на кого-то.

Ответа не было слышно. Но через минуту мы увидели, какарестант отделился и отправился в кордегардию. Еще через минуту отправилсявслед за ним другой, потом третий.

– Всех под суд! я вас! Это кто там на кухне? – взвизгнул он,увидя нас в отворенные окошки. – Всех сюда! гнать их сейчас сюда!

Писарь Дятлов отправился к нам на кухню. В кухне сказалиему, что не имеют претензии. Он немедленно воротился и доложил майору.

– А, не имеют! – проговорил он двумя тонами ниже, видимообрадованный. – Все равно, всех сюда!

Мы вышли. Я чувствовал, что как-то совестно нам выходить. Даи все шли, точно понурив голову.

– А, Прокофьев! Елкин тоже, это ты, Алмазов… Становитесь,становитесь сюда, в кучку, – говорил нам майор каким-то уторопленным, но мягкимголосом, ласково на нас поглядывая. – М-цкий, ты тоже здесь… вот и переписать.Дятлов! Сейчас же переписать всех довольных особо и всех недовольных особо,всех до единого, и бумагу ко мне. Я всех вас представлю… под суд! Я вас,мошенники!

Бумага подействовала.

– Мы довольны! – угрюмо крикнул вдруг один голос из толпынедовольных, но как-то не очень решительно.

– А, довольны! Кто доволен? Кто доволен, тот выходи.

– Довольны, довольны! – прибавилось несколько голосов.

– Довольны! значит, вас смущали? значит, были зачинщики,бунтовщики? Тем хуже для них!..

– Господи, что ж это такое! – раздался чей-то голос в толпе.

– Кто, кто это крикнул, кто? – заревел майор, бросаясь в тусторону, откуда послышался голос. – Это ты, Расторгуев, ты крикнул? Вкордегардию!

Расторгуев, одутловатый и высокий молодой парень, вышел имедленно отправился в кордегардию. Крикнул вовсе не он, но так как на негоуказали, то он и не противоречил.

– С жиру беситесь! – завопил ему вслед майор. – Ишь, толстаярожа, в три дня не…! Вот я вас всех разыщу! Выходите, довольные!

– Довольны, ваше высокоблагородие! – мрачно раздалосьнесколько десятков голосов; остальные упорно молчали. Но майору только того инадо было. Ему, очевидно, самому было выгодно кончить скорее дело, и как-нибудькончить согласием.

– А, теперь все довольны! – проговорил он торопясь. – Я этои видел… знал. Это зачинщики! Между ними, очевидно, есть зачинщики! – продолжалон, обращаясь к Дятлову. – Это надо подробнее разыскать. А теперь… теперь наработу время. Бей в барабан!

Он сам присутствовал на разводке. Арестанты молча и грустнорасходились по работам, довольные по крайней мере тем, что поскорей с глаздолой уходили. Но после разводки майор немедленно наведался в кордегардию ираспорядился с «зачинщиками», впрочем не очень жестоко. Даже спешил. Один изних, говорили потом, попросил прощения, и он тотчас простил его. Видно было,что майор отчасти не в своей тарелке и даже, может быть, струхнул. Претензия вовсяком случае вещь щекотливая, и хотя жалоба арестантов в сущности и не могланазваться претензией, потому что показывали ее не высшему начальству, а самомуже майору, но все-таки было как-то неловко, нехорошо. Особенно смущало, что всепоголовно восстали. Следовало затушить дело во что бы то ни стало. «Зачинщиков»скоро выпустили. Назавтра же пища улучшилась, хотя, впрочем, ненадолго. Майор впервые дни стал чаще навещать острог и чаще находил беспорядки. Нашунтер-офицер ходил озабоченный и сбившийся с толку, как будто все еще не могприйти в себя от удивления. Что же касается арестантов, то долго еще послеэтого они не могли успокоится, но уже не волновались по-прежнему, а были молчарастревожены, озадачены как-то. Иные даже повесили голову. Другие ворчливо,хоть и несловоохотливо отзывались о всем этом деле. Многие как-то озлобленно ивслух подсмеивались сами над собою, точно казня себя за претензию.

– На-тко, брат, возьми, закуси! – говорит, бывало, один.

– Чему посмеешься, тому и поработаешь! – прибавляет другой.

– Где ты мышь, чтоб коту звонок привесила? – замечаеттретий.

– Нашего брата без дубины не уверишь, известно. Хорошо еще,что не всех высек.

– А ты вперед больше знай, да меньше болтай, крепче будет! –озлобленно замечает кто-нибудь.

– Да ты что учишь-то, учитель?

– Знамо дело, учу.

– Да ты кто таков выскочил?

– Да я-то покамест еще человек, а ты-то кто?

– Огрызок собачий, вот ты кто.

– Это ты сам.

– Ну, ну, довольно вам! чего загалдели! – кричат со всехсторон на спорящих…

В тот же вечер, то есть в самый день претензии, возвратясь сработы, я встретился за казармами с Петровым. Он меня уж искал. Подойдя ко мне,он что-то пробормотал, что-то вроде двух-трех неопределенных восклицаний, новскоре рассеянно замолчал и машинально пошел со мной рядом. Все это дело ещебольно лежало у меня на сердце, и мне показалось, что Петров мне кое-чторазъяснит.

– Скажите, Петров, – спросил я его, – ваши на нас несердятся?

– Кто сердится? – спросил он, как бы очнувшись.

– Арестанты на нас… на дворян.

– А за что на вас сердиться?

– Ну, да за то, что мы не вышли на претензию.

– Да вам зачем показывать претензию? – спросил он, как быстараясь понять меня, – ведь вы свое кушаете.

– Ах, боже мой! Да ведь и из ваших есть, что свое едят, авышли же. Ну, и нам надо было… из товарищества.

– Да… да какой же вы нам товарищ? – спросил он снедоумением.

Я поскорее взглянул на него: он решительно не понимал меня,не понимал, чего я добиваюсь. Но зато я понял его в это мгновение совершенно. Впервый раз теперь одна мысль, уже давно неясно во мне шевелившаяся и меняпреследовавшая, разъяснилась мне окончательно, и я вдруг понял то, о чем до сихпор плохо догадывался. Я понял, что меня никогда не примут в товарищество, будья разарестант, хоть на веки вечные, хоть особого отделения. Но особенно осталсямне в памяти вид Петрова в эту минуту. В его вопросе: «Какой же вы намтоварищ?» – слышалась такая неподдельная наивность, такое простодушноенедоумение. Я думал: нет ли в этих словах какой-нибудь иронии, злобы, насмешки?Ничего не бывало: просто не товарищ, да и только. Ты иди своей дорогой, а мысвоей; у тебя свои дела, а у нас свои.