Этот Ж-кий был тот самый вечно молившийся богу старик, окотором я уже упоминал. Все наши политические преступники были народ молодой,некоторые даже очень; один Ж-кий был лет уже с лишком пятидесяти. Это былчеловек, конечно, честный, но несколько странный. Товарищи его, Б-кий и Т-кий,его очень не любили, даже не говорили с ним, отзываясь о нем, что он упрям ивздорен. Не знаю, насколько они были в этом случае правы. В остроге, как и вовсяком таком месте, где люди сбираются в кучу не волею, насильно, мне кажется,скорее можно поссориться и даже возненавидеть друг друга, чем на воле. Многообстоятельств тому способствует. Впрочем, Ж-кий был действительно человекдовольно тупой и, может быть, неприятный. Все остальные его товарищи были тожес ним не в ладу. Я с ним хоть и никогда не ссорился, но особенно не сходился.Свой предмет, математику, он, кажется, знал. Помню, он все мне силилсярастолковать на своем полурусском языке какую-то особенную, им самим выдуманнуюастрономическую систему. Мне говорили, что он это когда-то напечатал, но надним в ученом мире только посмеялись. Мне кажется, он был несколько поврежденрассудком. По целым дням он молился на коленях богу, чем снискал общее уважениекаторги и пользовался им до самой смерти своей. Он умер в нашем госпитале послетяжелой болезни, на моих глазах. Впрочем, уважение каторжных он приобрел ссамого первого шагу в острог после своей истории с нашим майором. В дороге отУ-горска до нашей крепости их не брили, и они обросли бородами, так что когдаих прямо привели к плац-майору, то он пришел в бешеное негодование на такоенарушение субординации, в чем, впрочем, они вовсе не были виноваты.

– В каком они виде! – заревел он. – Это бродяги, разбойники!

Ж-кий, тогда еще плохо понимавший по-русски и подумавший,что их спрашивают: кто они такие? бродяги или разбойники? – отвечал:

– Мы не бродяги, политические преступники.

– Ка-а-к! Ты грубить? грубить! – заревел майор. – Вкордегардию! сто розог, сей же час, сию же минуту!

Старика наказали. Он лег под розги беспрекословно, закусилсебе зубами руку и вытерпел наказание без малейшего крика или стона, нешевелясь. Б-кий и Т-кий тем временем уже вошли в острог, где М-кий уже поджидалих у ворот и прямо бросился к ним на шею, хотя до сих пор никогда их невидывал. Взволнованные от майорского приема, они рассказывали ему все о Ж-ком.Помню, как М-кий мне рассказывал об этом: «Я был вне себя, – говорил он, – я непонимал, что со мною делается, и дрожал, как в ознобе. Я ждал Ж-го у ворот. Ондолжен был прийти прямо из кордегардии, где его наказывали. Вдруг отвориласькалитка: Ж-кий, не глядя ни на кого, с бледным лицом и с дрожавшими бледнымигубами, прошел между собравшихся на дворе каторжных, уже узнавших, чтонаказывают дворянина, вошел в казарму, прямо к своему месту, и, ни слова неговоря, стал на колени и начал молиться богу. Каторжные были поражены и дажерастроганы. „Как увидал я этого старика, – говорил М-кий, – седого, оставившегоу себя на родине жену, детей, как увидал я его на коленях, позорно наказанногои молящегося, – я бросился за казармы и целых два часа был как без памяти; ябыл в исступлении…“ Каторжные стали очень уважать Ж-го с этих пор и обходилисьс ним всегда почтительно. Им особенно понравилось, что он не кричал подрозгами.

Надобно, однако ж, сказать всю правду: по этому примеруотнюдь нельзя судить об обращении начальства в Сибири с ссыльными из дворян,кто бы они ни были, эти ссыльные, русские или поляки. Этот пример толькопоказывает, что можно нарваться на лихого человека, и, конечно, будь этот лихойчеловек где-нибудь отдельным и старшим командиром, то участь ссыльного, в случае,если б его особенно невзлюбил этот лихой командир, была бы очень плохообеспечена. Но нельзя не признаться, что самое высшее начальство в Сибири, откоторого зависит тон и настрой всех прочих командиров, насчет ссыльных дворяночень разборчиво и даже в иных случаях норовит дать им поблажку в сравнении состальными каторжными, из простонародия. Причины тому ясные: эти высшиеначальники, во-первых, сами дворяне; во-вторых, случалось еще прежде, чтонекоторые из дворян не ложились под розги и бросались на исполнителей, отчегопроисходили ужасы; а втретьих, и, мне кажется, это главное, уже давно, еще леттридцать пять тому назад, в Сибирь явилась вдруг, разом, большая масса ссыльныхдворян, и эти-то ссыльные в продолжение тридцати лет умели поставить и зарекомендоватьсебя так по всей Сибири, что начальство уже по старинной, преемственнойпривычке поневоле глядело в мое время на дворян-преступников известного разрядаиными глазами, чем на всех других ссыльных. Вслед за высшим начальствомпривыкли глядеть такими же глазами и низшие командиры, разумеется заимствуяэтот взгляд и тон свыше, повинуясь, подчиняясь ему. Впрочем, многие из этихнизших командиров глядело тупо, критиковали про себя высшие распоряжения иочень, очень рады бы были, если б им только не мешали распорядиться по-своему.Но им не совсем это позволяли. Я имею твердое основание так думать, и вотпочему. Второй разряд каторги, в котором я находился и состоявший из крепостныхарестантов под военным начальством, был несравненно тяжеле остальных двухразрядов, то есть третьего (заводского) и первого (в рудниках). Тяжеле он былне только для дворян, но и для всех арестантов именно потому, что начальство иустройство этого разряда – все военное, очень похожее на арестантские роты вРоссии. Военное начальство строже, порядки теснее, всегда в цепях, всегда подконвоем, всегда под замком: а этого нет в такой силе в первых двух разрядах.Так по крайней мере говорили все наши арестанты, а между ними были знатокидела. Они все с радостью пошли бы в первый разряд, считающийся в законахтягчайшим, и даже много раз мечтали об этом. Об арестантских же ротах в Россиивсе наши, которые были там, говорили с ужасом и уверяли, что во всей России неттяжеле места, как арестантские роты по крепостям, и что в Сибири рай сравнительнос тамошней жизнью. Следовательно, если при таком строгом содержании, как внашем остроге, при военном начальстве, на глазах самого генерал-губернатора, и,наконец, ввиду таких случаев (иногда бывавших), что некоторые посторонние, ноофициозные люди, по злобе или по ревности у службе, готовы были тайком донестикуда следует, что такого-то, дескать, разряда преступникам такие-тонеблагонамеренные командиры дают поблажку, – если в таком месте, говорю я, напреступников-дворян смотрели несколько другими глазами, чем на остальныхкаторжных, то тем более смотрели на них гораздо льготнее в первом и третьемразряде. Следственно, по тому месту, где я был, мне кажется, я могу судить вэтом отношении и о всей Сибири. Все слухи и рассказы, доходившие до меня наэтот счет от ссыльных первого и третьего разрядов, подтверждали мое заключение.В самом деле, на всех нас, дворян, в нашем острога начальство смотреловнимательнее и осторожнее. Поблажки нам насчет работы и содержания не былорешительно никакой: те же работы, те же кандалы, те же замки – одним словом,все то же самое, что и у всех арестантов. Да и облегчить-то нельзя было. Язнаю, что в этом городе в то недавнее давнопрошедшее время было столькодоносчиков, столько интриг, столько рывших друг другу яму, что начальство,естественно, боялось доноса. А уж чего страшнее было в то время доноса о том,что известного разряда преступникам дают поблажку! Итак, всякий побаивался, имы жили наравне со всеми каторжными, но относительно телесного наказания былонекоторое исключение. Правда, нас бы чрезвычайно удобно высекли, если б мызаслужили это, то есть проступились в чем-нибудь. Этого требовал долг службы иравенства – перед телесным наказанием. Но так, зря, легкомысленно нас все-такибы не высекли, а с простыми арестантами такого рода легкомысленное обращение,разумеется, случалось, особенно при некоторых субалтерных командирах иохотниках распорядиться и внушить при всяком удобном случае. Нам известно было,что комендант, узнав об истории с стариком Ж-ким, очень вознегодовал на майораи внушил ему, чтоб он на будущее время изволил держать руки покороче. Такрассказывали мне все. Знали тоже у нас, что сам генерал-губернатор, доверявшийнашему майору и отчасти любивший его как исполнителя и человека с некоторыми способностями,узнав про эту историю, тоже выговаривал ему. И майор наш принял это к сведению.Уж как, например, ему хотелось добраться до М-го, которого он ненавидел черезнаговоры А-ва, но он никак не мог его высечь, хотя и искал предлога, гнал его иподыскивался к нему. Об истории Ж-го скоро узнал весь город, и общее мнениебыло против майора; многие ему выговаривали, иные даже с неприятностями.Вспоминаю теперь и мою первую встречу с плац-майором. Нас, то есть меня идругого ссыльного из дворян, с которым я вместе вступил в каторгу, напугали ещев Тобольске рассказами о неприятном характере этого человека. Бывшие там в этовремя старинные двадцатипятилетние ссыльные из дворян, встретившие нас сглубокой симпатией и имевшие с нами сношения все время, как мы сидели напересыльном дворе, предостерегали нас от будущего командира нашего и обещалисьсделать все, что только могут, через знакомых людей, чтоб защитить нас от егопреследования. В самом деле, три дочери генерал-губернатора, приехавшие изРоссии и гостившие в то время у отца, получили от них письма и, кажется,говорили ему в нашу пользу. Но что он мог сделать? Он только сказал майору,чтоб он был несколько поразборчивее. Часу в третьем пополудни мы, то есть я итоварищ мой, прибыли в этот город, и конвойные прямо повели нас к нашемуповелителю. Мы стояли в передней, ожидая его. Между тем уже послали заострожным унтер-офицером. Как только явился он, вышел и плац-майор. Багровое,угреватое и злое лицо его произвело на нас чрезвычайно тоскливое впечатление:точно злой паук выбежал на бедную муху, попавшуюся в его паутину.