оно приоткрывается – достаточно, чтобы впустить немного воздуха. Закрываю глаза и вдыхаю, чувствую густой запах земли, аромат зеленого леса, солоноватой травы.

На мою руку ложится ладонь. Это та симпатичная медсестра.

– Я звала тебя, Мэри, – говорит она. – Ты что, совсем оглохла?

– Меня зовут не Мэри.

Она цокает.

– Тебя ждет доктор, собирайся.

Я стараюсь не отставать.

– Должно быть, доктор понял, что произошла ошибка.

Она не отвечает, но я уверена, что так и есть. Меня выпустят из этого места до конца дня, и я вернусь на болото и найду… что бы я ни искала.

Красивая медсестра ведет меня вниз. На двери висит табличка с золотой надписью «Доктор Уомак». В кабинете тепло и удобно, как в гостиной, в камине горит огонь.

Напольные часы стоят в углу. Маятник раскачивается вперед-назад. Тик. Так. Тик. Так.

Доктор сидит за столом и пишет, низко склонившись над бумагой. У него темные волосы и вощеные усы. Я стою перед ним, сцепив руки перед собой, и изучаю узор на персидском ковре – завитки и цветы, яркие краски. Я жду. Он все пишет.

Его ручка сделана из перламутра. Перо золотое, оно скрипит, когда он водит им по бумаге.

Я переминаюсь с ноги на ногу.

– Мне можно идти, доктор? – спрашиваю я. – Вы сказали им, что меня можно выпустить?

Он поднимает глаза – блеклые, бледно-голубого цвета – и несколько долгих секунд смотрит на меня. Разглядывает мое тело, его взгляд задерживается на двух темных пятнах на платье, где из моей груди все еще сочится влага. Я скрещиваю руки на груди и крепко прижимаю их.

Он изучает свои записи.

– Как ты себя чувствуешь, Мэри?

– Вы и сами видите, как я себя чувствую. – Не могу сказать, что чувствую себя хорошо. Это было бы ложью, учитывая продолжающееся кровотечение, боли, кошмары и прибывающее молоко. – Но я должна вернуться на болото. Я должна что-то спасти.

Он кивает, что-то записывает. Росчерк, еще один, золотое перо летает над бумагой.

Кожа на его макушке розовая и морщинистая. Я и раньше видела ее, такая кожа бывает у младенцев. Я вижу его, вижу, как потеет его лицо, когда он вытаскивает из меня что-то серое.

– Это вы, – говорю я.

Ручка снова летает по бумаге, чирк-чирк-чирк.

Я помню. Теперь я вспомнила.

– Это вы оставили моего ребенка на болоте, среди водорослей, там в воде – моего ребенка.

Он хмурится.

– Твоего ребенка? Нет, Мэри, ты ошибаешься.

Он это сделал. Я вижу, как он кладет ее на болото, вижу ее испуганные глаза, ее черные волосы, вижу, как поднимается вода. Я знаю, это был он. Но нельзя торопиться. Я должна быть осторожна. Если я разозлю его, то никогда не выберусь отсюда.

– Она здесь? – спрашиваю я. – Вы принесли ее сюда?

Золотое перо мелькает над бумагой – чирк-чирк-чирк.

Жалостное хныканье раздается в комнате.

– Вот, – говорю я. – Вы слышите ее? Она же по ту сторону… – Я подхожу к двери. Нет, теперь плач сзади меня. Я поворачиваюсь снова и снова. Плач слышится отовсюду. Молоко поднимается, сочится сквозь ткань лифа. – Она хочет есть. – О, я не вынесу этого. Я падаю на колени. Слезы наворачиваются на глаза. – Пожалуйста, дайте ее мне.

Он вздыхает.

– Нам сообщили, что твой ребенок появился мертворожденным. Он не жил а потому не может плакать.

– Не жил? – Я перевожу дыхание. – Она жила. Она жила здесь. – Кладу руку на свое чрево. – Она пиналась, двигалась и жила здесь.

Крохотные локоточки, ножки и коленки упирались в мое лоно – в них было столько жизни, столько!

Его губы кривятся.

– Ты пачкаешь кровью мой ковер.

Я держусь за стол и поднимаюсь на ноги. Кровь, да. На ковре – кровь. Моя кровь. Я кровоточу с тех пор, как он вырвал из меня живого ребенка.

– Вы убили ее, – шепчу я. – Вы убили моего ребенка.

Его рука замирает. Медленными, четкими движениями он снимает колпачок и с щелчком водружает его на место.

– Тебе придется убрать за собой.

Три шага, и я уже рядом с ним, смотрю сверху вниз на клочок розовой кожи.

– Вы убили моего ребенка.

Он кладет ручку на стол и невероятно медленно поднимает голову. И только затем переводит взгляд на меня. Он не сводит с меня взгляд.

– Ты легко возбудима. – Его голос дрожит, как и можно было ожидать. – Доза хлораля поможет…

– Вы убили ее.

Его губы шевелятся. Шум ударяет по ушам, хотя это ничего не значит. Я бросаюсь на него, но слишком медленно. Он вскакивает на ноги прежде, чем я успеваю добраться до него. Руки обхватывают мою шею, давят и давят, а его лицо становится таким же красным и потным, как раньше.

Очертания комнаты расплываются. Я вижу только пульсирующий и выступающий белый комок на его шее. Руки тянутся к нему. Давлю большими пальцами на шишку все сильнее и сильнее.

Его хватка ослабевает. Колени подгибаются, а я все равно давлю. Его тело обмякает. Он выскальзывает из моей хватки, падает, словно его тело лишилось всех костей. Обрушивается камнем, а я падаю назад. В мою голову впивается что-то острое. Комната наполняется криками.

Меня хватают руки, поднимают в воздух. Они тащат меня прочь, оттаскивают от него.

– Он убил моего ребенка! – кричу я. – Он убил ее!

– Возвращайся, Мод.

У Диаманта бледное лицо, у Такер тоже. Они смотрят друг на друга.

– Это может быть неправдой, – говорю я. – Мои воспоминания. Они могут быть выдумкой.

Диамант бросает взгляд на Такер. Она качает головой, только один раз и едва заметно.

Голос Диаманта мягкий, нежный.

– Вы помните, что произошло после нападения?

– Он заставил меня вычистить ковер и пол под ним, а я все не могла оттереть ее. – Меня охватывает волна дрожи, потом еще и еще одна. – Кровь. Как бы я ее ни оттирала, она не исчезала.

– А затем?

– Он устроил мне обливание. Пятнадцать минут, сказал, а потом была чистка, и я чуть не умерла.

– А потом?

Его не интересует ни обливание, ни коричневая жидкость. Его не интересует кровь.

– Мод?

– Потом я проснулась в своей комнате.

– И с тех самых пор ты была здесь?

– Да.

Тишину нарушает только наше дыхание.