будят церковные колокола. Уже рассвело. Я замерзла и окоченела, голова болит, когда я сажусь. Кожу покалывает, мне больно при малейшем движении. Колокола эхом отдаются в голове, словно бьются о череп изнутри. Сегодня, должно быть, воскресенье. Может, в церкви будет Гарри, и тогда я расскажу ему о докторе и о том, что сделал Прайс, а потом он найдет нашу девочку и вернет ее мне. Опираюсь на иву и поднимаюсь на ноги. Подол платья волочится по болоту. Тяжелая шерстяная ткань трется о кожу, липнет к ногам. Холодно. Как же холодно.

Я ковыляю к церкви так быстро, как только могу. Спотыкаюсь снова и снова из-за путающихся в ногах юбок. Запинаюсь и падаю лицом в болото. Я так устала. Стоило, может быть, позволить болоту забрать меня. Это было бы совсем несложно. Стоит просто вдохнуть эту воду – и все закончится – все, и я наконец могла бы отдохнуть. Поднимаюсь, отряхиваю платье от грязи, травы и водорослей. Оно такое невзрачное и серое, что грязь на едва можно различить на ткани, да и ему все равно не будет до этого никакого дела. Ему никогда нет дела до водорослей в моих волосах или до пятен грязи на платье. Ему все равно, когда он срывает пуговицы с лифа, когда он покрывает поцелуями мою грудь и поднимает мои юбки.

Эти колокола все не смолкают. У меня уже голова раскалывается. Только бы этот звон прекратился. Ноги застревают в колючках и сплетении корней. Скользят в грязи. При каждом шаге я спотыкаюсь, словно само болото пытается остановить меня. Нет, это не болото, это всего лишь платье. Мне от него не избавиться, только не сейчас, когда колокола зовут меня. Бегу, спотыкаюсь, бегу, спотыкаюсь – и вот я уже за пределами леса.

Солнечный свет. Не ожидала я его, особенно в такой холод.

В церковном дворе никого – никого из живых, по крайне мере. Я переминаюсь с ноги на ногу. Конечности так онемели, что я только слышу глухой стук, с которым они ударяются о землю. Но ничего не чувствую. Возможно, он уже там, сидит, вытянув ноги, с надменным, скучающим выражением лица, как тогда, когда я заглянула в его душу.

Колокола смолкают. На мгновение воцаряется тишина, затем раздается птичье пение, а потом где-то в глубине церкви орган начинает выводить какую-то заунывную мелодию.

Сейчас. Я должна пойти сейчас же. Пересекаю двор, толкаю приотворенную дверь и вхожу.

Орган играет так громко, что бьет меня по ушам. Вслед за мной в церковь врывается холодный воздух. Мертвые листья шелестят у моих ног. Пальцы посинели, они все в грязи. Мои ногти такие грязные, а кончики приобрели сине-фиолетовый оттенок.

Все смотрят на меня. Конечно, смотрят. Меня так долго не было, да и одета я совсем не для церкви, я пришла босиком, а платье перепачкано грязью.

– Гарри?

Я прикрываю руками все еще вздувшийся живот. Мокрое платье такое тяжелое, что липнет к ногам и замедляет мой шаг.

– Где Гарри?

Он должен быть здесь, должен ждать меня. Я оглядываюсь. Все эти бледные лица с пустыми глазами выглядят так странно, они все изумленно разглядывают меня. Доктора тоже нет.

– Где этот доктор? – Я пытаюсь перекричать музыку. – Куда он дел моего ребенка? Мою Вайолет?

Музыка резко обрывается, дребезжащая нота повисает в воздухе. Вокруг звенят крики, злобные вопли, но мой голос громче.

– Где он?

Сзади меня раздается топот, он все ближе и ближе, прямо по плитам с чьими-то именами, которыми вымощен проход к алтарю.

Священник – губы бледны, ноздри сужены – что-то говорит, но его слова тонут в суматохе. Кто-то вцепляется мне в волосы, в плечи. Еще одна рука обхватывает меня за талию, и я падаю, прямо на спину, мне уже не спастись. Последнее, что я вижу, это деревянный свод.

Я просыпаюсь от дождя, который хлещет меня по лицу. Несколько секунд мне кажется, что я на болоте, но нет, я лежу в повозке, которая тащится по дороге. Каждый толчок, каждая выбоина на дороге вызывает тошнотворную боль, она расползается от шеи до плеча и макушки. Прайс говорит с лошадью. Нет, это не может быть Прайс. Прайс ведь…

Тогда кто это? Я вижу только темную тень, призрака. Не могу разглядеть его. Почему я не могу разглядеть его?

Глаза болят, когда я моргаю, но зрение не проясняется. Вокруг все размыто и погружено во мрак.

Лошадь замедляется, затем останавливается. Грубые руки вытаскивают меня из повозки и тащат к какому-то зданию. Оно столь же размыто, как и все остальное, но даже сейчас я понимаю, что это не Эштон-хаус. Ступени другие – более широкие и длинные. Впереди горит свет, и ждут две безликие и расплывающиеся фигуры.

– Где мы?

Дождь бьет меня по лицу. Я моргаю снова и снова, но зрение не улучшается. Расплывающиеся фигуры приближаются и берут меня под руки, едва ли не отрывая от земли. Боль пронзает череп.

– Благодарю, – произносит женский голос справа. – Мы заберем ее.

Они ведут меня к свету. Я спотыкаюсь и оступаюсь на лестнице.

– Это больница?

– Так и есть, – говорит женщина.

– Я здесь, потому что не вижу? – Оборачиваюсь к ней, но мне удается только различить форму ее лица – квадратного и большого. – Что-то случилось с глазами.

– Тебя ударили по голове, – говорит она. – И всего-то. Шишка где-то с яблоко.

Внутри пахнет дезинфицирующими средствами. Значит, все хорошо. Это больница, я здесь для поправки зрения, и только.

За нами захлопывается дверь.

– Здравствуй, Мэри. – Это мужской голос. Я оборачиваюсь на него, но перед глазами все плывет.

– Меня зовут Мод.

– У нее в анамнезе агрессия и вспышки насилия, – говорит он.

– Насилие? Нет, вы меня с кем-то спутали.

– Прежде всего нужно поддерживать ее в состоянии покоя, – продолжает он.

– Да, доктор.

– Вы меня с кем-то спутали. Я должна вернуться туда, на болото.

– Сульфонал трижды в день. – Он не слушает меня. – Паральдегид на ночь. При необходимости – хлораль.

Медсестры отвечают в унисон:

– Да, доктор.

– Вы не понимаете. Мне нужно вернуться туда сейчас же.

Они держат меня так крепко, что в руки словно иголки впиваются.

– Когда твое самочувствие улучшится, Мэри, вот тогда ты сможешь…

– Мое