роза. «Любимый поэт?» Шекспир. Это выглядело так тривиально. Она почти завидовала предыдущим опрошенным и их предпочтениям, когда читала: «Любимые цветы? Петуния, орхидея, душистый горошек». Лоре в это время еще недоставало светского остроумия, чтобы отвечать: «Любимый цветок? После розы, конечно?» или воздавать должное Шекспиру лишь на словах, и потому она была вынуждена казаться неоригинальной.

Вилли тоже любил читать и не чурался поэзии. Каким-то образом у него в собственности очутилась старая потрепанная поэтическая антология под названием «Тысяча и одна жемчужина»; когда паренек приходил на чай к мисс Лэйн, знавшей его мать и питавшей к нему особую привязанность, он приносил эту книгу, и после окончания рабочего дня они с Лорой устраивались под ореховыми деревьями в глубине сада и по очереди читали из нее вслух.

Для Лоры в те дни почти все в литературе оказывалось ново, и каждое открытие было подобно Китсовым «створкам тайного окна над морем сумрачным». Под потрепанной ветхой обложкой той книги содержались и «Ода соловью», и «Жаворонок» Шелли, и «Ода долгу» Вордсворта, и другие перлы, заставлявшие сердце трепетать от восторга. Вилли воспринимал их совместные чтения спокойнее. То, что Лора любила, ему всего лишь нравилось. Но нравилось искренне, и это много значило для Лоры, ведь никто из тех, с кем она успела свести знакомство за свою недолгую жизнь, за исключением ее брата Эдмунда, поэзию ни в грош не ставил.

Но один эпизод с участием Вилли запечатлелся в ее памяти ярче, чем чтение стихов или передряги, в которые он попадал с другими мальчишками, например, когда его спустили на цепи в колодец, чтобы спасти утку, которая провела там целые сутки, громко крякая и тщетно пытаясь найти берег в этом глубоком тесном пруду, куда она угодила; или тот случай, когда, невзирая на советы взрослых мужчин, Вилли забрался на вершину загоревшегося стога, чтобы сбить оттуда граблями пылающую солому.

Однажды Лора явилась к Стоуксам с сообщением от мисс Лэйн экономке и, не застав никого дома, пересекла двор, и вошла в сарай, где работал Вилли. Он был занят сортировкой досок и, желая подразнить, а быть может, напугать девочку, указал на груду досок, лежавшую в полутемном дальнем конце сарая.

– Взгляни-ка! Подойди и положи на них руку. Знаешь, для чего все эти доски? Что ж, я скажу тебе. Для гробов. Интересно, кому достанется эта доска и эта, и вон та? Эта ровная узенькая планочка, возможно, твоя; она как раз нужного размера. А та, внизу, – Вилли дотронулся до доски пальцами ноги, – может, для того самого парня, который сейчас вовсю рассвистелся на улице. Все они кому-то предназначаются, и по большей части – тем, кого мы знаем, хотя никаких имен на них нет.

Лора притворно рассмеялась и назвала Вилли ужасным мальчишкой, но ей почудилось, будто яркий дневной свет внезапно померк, и впоследствии всякий раз, проходя мимо этого сарая, девочка вздрагивала и вспоминала груду досок, ожидающих в полутьме, пока кому-нибудь из тех, кто сейчас беззаботно направляется по своим делам через лужок и без содрогания минует сарай, не понадобится гроб. Тот вяз или дуб, из которого предстояло изготовить гроб для нее, в ту пору, должно быть, еще зеленел, Вилли же гробовой доски не досталось, ибо он упокоился в братской солдатской могиле в южноафриканском велде.

Он, самый младший из трех Уильямов, ушел в мир иной первым. Вскоре после этого прямо за верстаком внезапно скончался Уильям-средний, а следующей зимой за ним последовал его отец. Потом столярную мастерскую снесли, чтобы освободить место для торгового салона с ваннами, изразцовыми каминами и унитазами в витрине, и тем, кто знал трех Уильямов, отныне о них напоминали лишь церковный орган и прекрасные столярные изделия в домах местных жителей.

Между «универсальным магазином» и столярной мастерской, чуть в глубине, оставив место для небольшого палисадничка, втиснулся высокий узкий коттедж с тремя подъемными окнами, расположенными одно над другим и занимавшими почти весь фасад. В нижнем окне-витрине помещалось несколько бутылочек с драже и другими леденцами, а над ними висела картонка с надписью: «Пошив дамского платья и швейные работы». Это был дом одной из двух письмонош, каждое утро доставлявших корреспонденцию в отдаленные дома, не относившиеся к участку почтальона.

В отличие от своей старой, сварливой и раздражительной коллеги, миссис Мэйси не была обычной деревенской женщиной. У нее была правильная речь, изящные, тонкие, хотя и несколько изнуренные черты лица, милые серые глаза и фигура того типа, про который в деревне говорят: «Такая-то выглядела бы нарядно, даже если бы завернулась в кухонное полотенце». И миссис Мэйси действительно ухитрялась выглядеть нарядно, хотя обычно ходила в поношенных, а то и странноватых вещах. Большую часть года, доставляя письма, она носила длинное серое суконное, так называемое ольстерское, пальто, а в качестве головного убора – черный мужской котелок, задрапированный черной кружевной вуалью со свисавшими сзади концами. Мисс Лэйн утверждала, что эта шляпка – пережиток моды десятилетней давности. Лора никогда таких не видала, но этот котелок, который миссис Мэйси надевала поверх маленького тугого узла темных волнистых волос, собранных на затылке, определенно ей шел. Вместо того чтобы праздно брести или тащиться прогулочным шагом, как принято на селе, миссис Мэйси шла твердо и быстро, словно направляясь к некой цели.

Друзей в селе у миссис Мэйси не было, не считая мисс Лэйн, скорее покровительницы, чем подруги. Она родилась и провела детство на ферме близ Кэндлфорд-Грина, где ее отец был в ту пору бейлифом; но семья уехала из этих краев, когда миссис Мэйси была еще девочкой, и о целых пятнадцати годах ее жизни местным жителям было известно только то, что она вышла замуж и жила в Лондоне. Затем, за четыре-пять лет до того, как с ней познакомилась Лора, она вернулась в деревню со своим единственным сыном, в то время семилетним мальчиком, сняла коттедж рядом с «универсальным магазином» и повесила в витрине картонку. Когда представилась возможность, мисс Лэйн добыла для нее должность письмоноши, и на жалованье четыре шиллинга в неделю, еженедельные почтовые переводы на ту же сумму от какой-то таинственной организации (шептались, что от масонов, но это были лишь слухи) и деньги, которые миссис Мэйси зарабатывала шитьем, она в те дни и в той местности могла вполне сносно существовать и растить сына.

Миссис Мэйси не была вдовой, но сама никогда не упоминала про мужа, а если ее спрашивали, отвечала, что он «за границей со своим господином», из чего окружающие заключали, что мистер Мэйси камердинер или нечто в этом роде. Кое-кто поговаривал, что у нее