Димкина жена должна была вот-вот родить, и разлучаться им становилось все труднее. Димке было все равно, кто родится, лишь бы с руками и ногами, а то у них в городе в последнее время младенцы шли на свет убогими, с обрубками вместо конечностей, ну или без пальцев, но это еще ничего, можно прожить. Поэтому, если бы Димка не нашел работу в столице, то увез бы жену к бабке под Псков, чтобы только не дышала загаженным воздухом. Светке это рассказала Славкина жена.

– Пить надо меньше, – говорила потом Светка Андрею. – А то нажрутся, и давай детей лепить, а потом жалей их. Знаем мы их горючие сланцы, вот именно что горючие.

– Это они тоску заливают по империи и по государю, – отвечал Андрей. – Это у них в груди жар-птица. Это понимать надо. Эх ты, жестокосердная дева, дочь советского чиновника.

– А потом жалей их, – повторяла Светка и шла по своим делам, не оглядываясь назад, как и положено.

И разлучаться им становилось все труднее. Сегодня утром она наверняка истерику закатила, или еще хуже: обхватив живот, стояла, тихо глотая слезы. Попробуй, уйди теперь. Суббота, все нормальные люди покупки едут делать, потом в «Макдоналдс» – гамбургер и мороженое есть, а он с пушкой в кармане к шефу на задание. Про карьер он ей, конечно, ничего не сказал. А то бы точно разродилась перед порогом. Андрей усмехнулся. А что? Тогда он хотя бы узнал, девочка у него или мальчик. С конечностями или без. А теперь… А глаза у Димки, кстати, были закрыты? Вроде да. Посмотреть, что ли? Не, лучше не надо пока. Да нет, какая там вина? Не в девятнадцатом веке, чай. Просто каждый поворот головы отдавался дикой болью в виске, а пушка в оцепеневших пальцах телохранителя напоминала о черной морде «ауди», которая хоть и пропала из поля зрения, но и не думала исчезать. Она просто обогнала их, и, умчавшись вперед, затаилась где-то. Вот почему Слава не отрывал глаз от мглы, из которой в любой момент мог вынырнуть черный оскал.

Теперь Андрей тоже стал вглядываться в туман, ища в нем знакомые очертания. Он покрутил головой: если «ауди» вдруг появится сбоку, он сразу предупредит Славу, но за окном все так же бесстрастно плыли серые облака. По лобовому стеклу застучало, поехало ниточками и потекло. Слава на секунду оторвал руку от руля и включил дворники. Дождь. Самый настоящий. От волнения Андрей сглотнул. Наконец-то что-то понятное в этом странном, мглистом силовом поле, которое затянуло в себя «мерседес» с его безмолвными пассажирами. Нестерпимо захотелось открыть окно, сунуть руку в мокрый воздух и потрогать дождь, но покосившись на Славу, он опять оробел. Между тем капли на стекле стали редеть и вокруг посветлело, как будто бы они из тучи попали во вполне приветливое облако.

Снизу шел голубоватый свет, растворяя в себе остатки мглы. Посмотрев туда, Андрей увидел, что они летят над морем. Слава выключил дворники и, сбросив скорость, начал садиться. У побережья зыбкую голубую плоскость разрезали узкие, темные пеналы со свинцово-серыми нагромождениями. Приглядевшись, Андрей понял, что это военные суда. На берегу были разбросаны коробки неопределенного цвета, цеха судоремонтного завода. К востоку от заводской территории начиналась желтая полоса пляжа. Вот они уже летели над голубоватыми плантациями осоки, потом опять над песчаными дюнами, которые упирались в сосновый лес, отделяющий пляж от дороги. Он успел зацепиться взглядом за стеклянное, обшитое просмоленным деревом пляжное кафе под соснами и сразу же окунулся в тенистые сады во мшистых валунах со старыми деревянными домами и просторными верандами. Руха! Кажется, он даже выкрикнул это слово. Никто не ответил, но ему было до лампочки. Когда он в последний раз так радовался? Может, когда тесть сообщил, что они выиграли дело и супермаркет, один из первых в городе, да еще такого масштаба, да еще в таком районе, теперь в их распоряжении? Тогда у него тоже все задрожало внутри, да, кажется, и снаружи. Во всяком случае Светка, стоящая рядом с бокалом шампанского, воззрилась на него в недоумении. Видно посчитала, что не комильфо. Обычно он игнорировал ее многозначительные взгляды, но тут вдруг заволновался. Чтобы унять дрожь, он отлучился на кухню и быстро опрокинул стопочку. Вернулся уже в форме и стал паинькой лакать сладкую водичку. Это, конечно, Наталья выудила потом откуда-то бутылку «Смирнофф» и водрузила на стол, так, что вокруг зазвенело. «Налегай, ребята». Она, кстати, все делала со звоном.

– Ай да детки, – посмеивался тесть, – ай да интеллигентики. Не зря все-таки в университетах учились. И в консерваториях, – добавил он, подмигнув Наталье.

– Не, Пал Палыч, не скромничайте, что мы без вас? Вы наша экспертиза и великий кормчий, – кокетничала Наталья, тряся белокурой гривой.

– Ни-ни, и даже слышать ничего не хочу, это дело родственное, почему хорошим деткам не помочь?

Руха медленно проплывала перед глазами, как будто он листал давно забытую и оттого еще больше любимую книгу. Вот и Морская улица, а какая улица в Руха не морская? Море в Руха, как собор Святого Петра у католиков, – везде, и если оно не просвечивает синим светом через дома и деревья, то его гул слышен во всем поселке, а запах щекочет ноздри уже на вонючей автобусной станции. Вдоль моря приморский лес со знаменитой просекой, где в июле было всегда навалом черники и где они соревновались, кто быстрее наберет литровую банку. Подальше, вглубь материка березовая роща по дороге к не менее знаменитому озеру. Туда надо было топать аж семь километров, зато потом можно было с разбегу броситься в тихую, прохладную воду, остужая вспотевшее тело. А вот и остатки заброшенных картофельных полей. Над ними, как мошки, роится лиловатая дымка цветения. Здесь они с отцом как-то набрали ведро картошки, случайно наткнувшись на поле, когда шли с грибного похода. Отец сразу же захотел испечь ее и все учил его, как правильно разжигать костер, а Андрей томился, скучал и ужасно хотел домой, к матери, к ее идеальному яичку в мешочке и ветчине, что она обещала к завтраку. Он не понимал, чего отец так суетится, подумаешь, картошка, но тот ничего не замечал и все бегал туда-сюда с просветленным лицом. Таким Андрей его никогда не видел. Отец, казалось, совсем забыл про него и вспомнил, уже когда загорелся костер, и, катая корягой картошку в золе, вдруг заговорил о своем детстве, о войне и о голоде, и что когда они бежали от огня, то нашли пустой дом с огородом, и что-то о супе из крапивы, который варила мать. Андрей еще больше заскучал от этих ветеранских разговоров, которыми их и так весь год кормили в школе. Отец, хотя и был партийным работником, всегда ругал советскую власть, как и мать, как и все их друзья, а тут вдруг заговорил на чистейшем советском языке, прямо как весь их великий народ, меняя, правда, «фрицев» на «фашистов», может, из-за матери с ее немецкими кровями.

Под ними опять поползли дома. Между соснами на Морской улице была видна старая заводская больница с верандой и мезонином, бывшая вилла какого-нибудь благородного лица времен республики. Здесь теперь хорошим знакомым и знакомым знакомых заводское начальство сдавало комнаты на лето. А вот уже и Белая речка, а за ней, на пригорке, еще совсем розовенький, свежеотштукатуренный Дом моряка, где у них был отдельный номер на втором этаже. Там его ждала мать в залитой солнцем комнате. Пахло свежемолотым кофе. Мать никуда и никогда не ленилась брать с собой кофемолку. Здесь казенные столы и тумбочки были одомашнены яркими салфетками, которые она пачками привозила из ГДР и стирала потом в Белой речке для пущей чистоты. Здесь на накрытом столе его ждали идеальное всмятку яйцо, янтарно-желтое масло на блюдечке с кудрявыми пастушками и розовые с мраморными прожилками ломти ветчины, которую отец доставал на мясокомбинате.