между собой из-за профессиональной ревности, и сейчас яростно дули в свои трубы, тревожа сон друг друга. Гневные звуки, долетавшие до шалаша, в котором спал отец, напоминали вздохи семидесятилетнего старика. У отца засвербело в носу, обжигающие слезы побежали из уголков глаз и залились в уши. Он подумал: мне уже пятнадцать, а это неспокойное время непонятно когда кончится. Через пелену слез он искоса смотрел на кровоточившее плечо своего отца и его восковое лицо, и в израненное сердце закралась совсем взрослая скорбь. Оставшиеся в живых деревенские петухи звонко закукарекали, возвещая рассвет, в шалаш проник предрассветный ветерок, который принес с собой терпкое дыхание полей, свойственное четвертому лунному месяцу, и взбодрил пламя постепенно угасавшего огарка свечи. Раздались голоса, кони под ивами начали бить копытами и фыркать, а легкий холодок, принесенный утренним ветром, заставил отца сладко свернуться калачиком. В этот момент он думал о моей будущей матери Красе и о высокой грузной тетке Лю, которую по праву можно назвать Третьей бабушкой. В третьем лунном месяце они внезапно бесследно исчезли. Тогда отец с дедушкой вместе с бойцами из «Железного братства» передислоцировались в глухую деревушку к югу от железной дороги, чтобы там тренироваться, а когда вернулись, обнаружили, что люди исчезли, везде запустение, а в хлипких домиках, которые они построили зимой тридцать девятого года, густо висит паутина…

Как только солнце показалось над горизонтом, деревня забурлила. Торговцы всякой снедью протяжными голосами громко зазывали покупателей. От печей, в которых готовили баоцзы, котлов с пельмешками хуньтунь[100] и сковородок, на которых жарили лепешки, шел густой пар и аромат. Один продавец баоцзы сцепился с рябым крестьянином, который хотел купить его товар. Дело в том, что продавец отказался принять «бэйхайские» купюры[101], выпущенные Восьмой армией, а у крестьянина просто не было банкнот с всадником на тигре. Двадцать баоцзы к тому моменту уже упали в желудок крестьянина. Он сказал:

– Бери, что дают, а если не хочешь, то тогда считай, что эти двадцать баоцзы отдал нищему.

Собравшиеся зеваки уговаривали торговца взять «бэйхайские» деньги. Когда Восьмая армия с боем вернется, они снова будут в цене. В итоге народ быстро разошелся, торговец взял-таки «бэйхайские» деньги и зычным голосом проорал:

– Баоцзы! Кому баоцзы? Только что из печи! Большие да мясные!

Те, кто уже успел позавтракать, собрались вокруг большого шатра, с надеждой ожидая начала действа, однако никто не отваживался подойти поближе, поскольку все боялись грозного вида членов «Железного братства», стоявших во всеоружии и сверкавших выбритыми черепами. Во время ночного пожара шатер сильно пострадал, трупы лекаря и его старого тощего мула тоже обгорели до черноты, их оттащили в излучину в пятидесяти шагах от шатра. Вороны, привыкшие питаться мертвечиной, слетелись на запах, сначала покружили, а потом камнем упали вниз, укрыв труп мула и его хозяина слоем стальных подвижных перьев. Собравшиеся подумали, что еще вчера вечером лекарь был полон сил и энергии, а не успели они и глазом моргнуть, как превратился в угощенье для ворон, и сердца людей оказались во власти запутанных, трудно выразимых чувств.

Вокруг бабушкиного гроба валялись обрывки циновок от шатра, и несколько членов «Железного братства» с метлами и лопатами в руках наводили порядок. Из золы выкатилось несколько целых чашек для вина, и один из бойцов разбил их вдребезги лопатой. Бабушкин гроб в ярком утреннем свете выглядел устрашающе. Изначально фиолетово-красная поверхность, некогда казавшаяся такой торжественной и мистической, обгорела, слой лака толщиной в три пальца растрескался вдоль и поперек, и теперь гроб покрывала паутина трещин. Гроб почернел, словно бы его наспех неровно вымазали дегтем, и выглядел огромным. Хотя он доходил только до кадыка стоявшего рядом отца, он казался невероятно высоким и давил так, что отец не мог дышать. Отец вспомнил, как они силой забирали этот гроб… Почти столетний старик с белой косичкой хватался за край гроба и громко рыдал: «Это мое пристанище[102]… не отдам… Я сюцай[103] великой династии Цин, даже начальник уезда и тот называл меня старшим братом… Убейте меня, грабители…» Когда старик нарыдался вдоволь, он принялся браниться. В тот день дедушка так и не появился. За гробом отправился поверенный дедушки, командир конного отряда, вместе со своими людьми, а с ними и отец. Отец слышал, что этот гроб изготовлен в первый год республиканской эры из четырех кипарисовых досок толщиной в четыре с половиной цуня каждая, и в течение тридцати лет его ежегодно покрывали новым слоем лака. Старик плюхнулся на землю перед гробом и начал кататься, как осел. Было неясно, то ли он плачет, то ли смеется, – похоже, помутился рассудком. Командир конного отряда кинул прямоугольный сверток с банкнотами, отпечатанными «Железным братством», и сказал, подняв длинные тонкие брови:

– Дурень старый, мы ж у тебя его покупаем!

Старик обеими руками разорвал сверток и несколько раз вонзил редкие длинные зубы в купюры со всадником на тигре, не переставая ругаться:

– Ах вы, злодеи! Даже император никогда не отнимал гробы, приготовленные при жизни… Разбойники!

Командир конного отряда прикрикнул на него:

– Дурень ты старый! Слушай, сейчас нужно японцам сопротивляться да родину спасать, у всех есть такая обязанность, а ты, осел, найди несколько гаоляновых стеблей да сплети циновку, если тебя в ней похоронят, и то неплохо. Разве ж ты достоин такого гроба? Надо отдать его тому, кто геройски сражался с японцами!

– И кто же этот герой? – поинтересовался старик.

– Первая супруга командира Юя, нынешнего нашего замначальника!

Старик заахал-заохал:

– Не будет вам прощенья ни от земли, ни от неба! Чтоб в моем пристанище почивала баба! Мне тогда и жизнь не мила!

Старик нагнулся и с размаху врезался головой в край гроба, отчего раздался глухой удар. Отец увидел, как тонкая длинная шея старика словно бы сложилась, и расплющенная голова теперь торчала между двух приподнятых костлявых плеч… Отец вспомнил два белых кустика, торчавших из круглых ноздрей старика, и выпирающий, словно ямб, в окружении редких седых волос подбородок, и в душе вдруг молнией сверкнуло мрачное подозрение. Отцу не терпелось поделиться им с дедушкой, но, взглянув на его лицо мрачнее тучи, он решил похоронить догадку в глубине сердца.

Дедушка держал раненую правую руку на перевязи из черного полотнища, перекинутого через шею, исхудалое лицо покрывала сетка усталых морщин. Командир конницы с тонкими бровями отошел от лошадей и о чем-то спросил дедушку. Отец, стоя у входа в свой шалаш, услышал ответ дедушки:

– Пятый Заваруха, не мне тебе объяснять, иди уже!

Отец увидел, что дедушка бросил на командира конного отряда по прозвищу Пятый Заваруха многозначительный взгляд, а тот в ответ кивнул и пошел к лошадям.

Из соседнего шалаша вышел Черное Око. Он встал перед Пятым Заварухой, расставив ноги, загородил ему дорогу и сердито поинтересовался:

– Куда собрался?

Заваруха холодно улыбнулся:

– Проедусь верхом с дозором.

– Я тебя никуда не отправлял! – рявкнул Черное Око.

– Что правда, то правда.

К ним подошел дедушка и с горькой усмешкой спросил у Черного Ока:

– Ты специально все делаешь поперек меня?

– Да мне вообще плевать, я просто так спросил.

Дедушка здоровой рукой похлопал Черное Око по широкому мощному плечу:

– Ее похороны и тебя тоже касаются. Давай все разногласия уладим после, а?

Черное Око ничего не сказал, лишь пожал тем плечом, по которому похлопывал дедушка, и принялся распекать зевак, которые собрались вдалеке и внимательно наблюдали за ними.

– Подальше встаньте! Мать вашу! Хотите раньше срока надеть траурные шапки?

Пятый Заваруха встал под ивами, к которым привязали коней, достал из-за пазухи желтый свисток, трижды свистнул, и из ближайших шалашей повыскакивали пятьдесят бойцов тайного братства и оседлали своих коней. Кони взволнованно фыркали. На изогнутых ивовых стволах виднелись белые участки с обгрызенной ими корой. Все пятьдесят бойцов, крепкие как на подбор, были вооружены легким