Он приложил ухо к животу Аськи, чуть прижался, уже, кстати, видно, что там что-то есть, и говорит:

– Нет. Нет, милый, нет и нет.

И смотрит на нас.

– Ага. Я понимаю, но мне кажется, это невозможно.

И мы смотрим на него.

– Зося, сделай это ручками. У тебя уже есть ручки. Пальчиками. – Он стучит в живот: – Не обижайся, ну правда, но я даже не хочу просить ее об этом. Ну ладно, ладно, только не плачь. Сейчас я ей скажу.

– Что там Зося хочет? – спрашивает на полном серьезе Аська.

– Зося, наша мама беременная и ее нельзя нервировать. Беременность – это значит, что у нее внутри сидишь ты. Нет, милая, нет, не мама у тебя внутри, а ты у мамы. А раз мамуля беременная, то ей может быть это тяжело.

– Что мне может быть тяжело? – Аська, в отличие от нас, вообще ничему не удивляется.

– А чего ты сама не скажешь мамуле?

Мы смотрим на все это словно загипнотизированные.

– Зося просит, чтобы ты проглотила расческу, – она хочет расчесаться. Но я вот ей пытаюсь объяснить, что это невозможно, ты же сама слышала.

– А ты ей скажи, пусть она себя погладит по головке, тогда все само причешется, потому что ее волосики еще не нуждаются в расческе. И еще – что она симпатичная девчушка.

– Ты симпатичная и сладкая папина девочка, – повторяет Бартек в живот Аськи. – Причешись пальчиками, я же тебе говорил.

– И что она ответила? – спрашивает Аська.

– Что она так и сделает.

Для нас это был цирк, но Бартек был совершенно серьезен!

– Зося меня зовет! – закричал он вдруг и снова нырнул на живот Аськи.

– Ну, и что там? – спрашивала Аська.

И из-под стола доносилось:

– Нет, милая, нет. Потому что это просто невозможно. Твой желудок еще не готов это выдержать.

– Что Зося хочет?

– Клубнички ей захотелось.

– Откуда же я ей клубнику в июне возьму? И спроси, с чего вдруг клубничка, это же для деток постарше.

– Клубничка – это для деток постарше, – говорит под столом приглушенным голосом Бартек. – А ты еще маленькая. А-а-а-а-а! – кричит он радостно. – Подожди минуточку, я маме скажу!

Он вылезает из-под стола и важно произносит:

– Она не хочет ее есть. Она знает, что она еще маленькая. Она ее просто в пальчиках хотела помять…

И так – целый вечер с маленькими перерывами.

Смеху было немерено, хотя мы не очень долго сидели, понятно же, что все беременные.

– Хорошо, что там не мальчик, а то у него могли бы быть неприятности, – вырывается у меня, и они с меня не слезают, пока не выясняют, что я имел в виду. Неужели им надо объяснять, что у мальчиков бывает фимоз?

– Ну, ты же вот мальчик – и ничего, выжил, – смеется Аська. – Ну, а теперь давай рассказывай, что тебе твои ужасные родители сделали плохого, чтобы мы могли этого избежать.

Хьюстон, у нас проблема!

Может, рассказать им, как они вымачивали моего «птенца» в марганцовке, потому что думали, что это помогает от фимоза?

– У меня… был фимоз, – говорю я.

– Мне мама оборачивала петушка бумажкой и аптечной резинкой перетягивала, – мрачно говорит Маврикий. – И я так ходил до вечера. Надо ее, кстати, спросить на досуге, зачем она это делала.

– Дети не растут, если спят при свете, – вдруг заявляет Аська. – А сколько мы еще всего не знаем. Как же их воспитывать, чтобы не навредить? А если она будет бояться темноты?

– При каком свете дети не растут, ты чего, спятила?

– Гормон роста требует темноты. Я недавно прочитала. Серьезно! Те дети, кому на ночь не выключают ночник, низкого роста.

Смешно, когда люди взрослеют – они начинают относиться к свету по-другому.

Мы распрощались в десять.

А перед этим мы с Маврикием оба попрощались с Зосей.

– Только вы говорите с ней ласково, она еще маленькая, – напутствовал нас на полном серьезе Бартек.

Я положил ладонь на живот Аськи и почувствовал деликатный толчок. И подпрыгнул как ужаленный.

– Ну, видишь?! Она тебя толкнула – это на счастье! – Аська улыбнулась, и я заметил, что что-то в ней изменилось. И я имею в виду вовсе не пару килограммов, которые она набрала, – от нее и правда шел какой-то свет. – Мы приглашали и Марту тоже. Но она спросила, будешь ли ты, и вежливо отказалась. Как жаль, что вы не можете бывать вместе у своих друзей, просто как старые знакомые хотя бы. Я ее очень любила.

* * *

Я возвращался домой пешком. Вечер был прекрасный, уже пару дней в Варшаве было теплей, чем на Канарах, ночью это было невыносимо, а вот вечером – просто роскошно.

Я вернулся один в свою пустую квартиру – и как-то мне стало не по себе. Люди живут вместе, вместе радуются зиготе, разговаривают друг с другом, понимают друг друга с полуслова, вместе смеются, вместе спят, вместе встают, вместе принимают гостей и вместе радуются глупому альбому, который им подарили.

И только я один. Как прокаженный.

* * *

Ну и я был слишком размягчен после этой годовщины Бартека и Аськи и поэтому позволил Инге подобраться так близко.

– Это не делает никакого смысла, – заявила она и положила ноги на столик.

Она вообще приходит ко мне, когда захочет, но я не чувствую от этого неловкости, продолжаю делать свои дела, а она трещит себе.

В этот раз я подключал колонки – поменял большие на средние, потому что они, как выяснилось, лучше передают оттенки звучания, и паял провода. Занимался я этим с трех часов дня, бардак в доме был неимоверный, потому что мне же надо было отодвинуть шкаф, чтобы иметь доступ, и инструменты все лежали на полу, не буду же я каждый раз их заново раскладывать. Паяльник, кстати, довольно сильно нагревается.

– В этом нет никакого смысла, – поправил я ее.

– Это не делает смысла. По крайней мере пока точно не узнаешь. А ты не знаешь точно, было – не было…

– Нет смысла об этом говорить, потому что все кончилось, ты понимаешь?

Я не думал, что когда-нибудь расскажу ей о том, что увидел пару месяцев назад в своей электронной почте. А она все пытается вытянуть из меня подробности.

– Это страшно. Но я понимаю.

– Потому что я тебе уже все сказал.

– Нет. Мне кто-то другой сказал.

– Я тебе сказал! – я нервничал, потому что работа у меня тонкая, припаивается плохо, а тут еще всякие будут меня доставать.

– Ты мне сказал, что у нее в руке был чей-то пенис. А я слышала, что они занимались любовью, то есть сексом.