Это произошло так незаметно, словно само собою; даже объяснить было невозможно, что же произошло. Митя не делал ничего особенного – почти то же самое делали Лера и Роза. Гулял с девочкой, болтал о какой-то ерунде, играл ей на скрипке «про царя Салтана», брал с собой на репетиции…

Но вскоре Лере стало казаться, что так было всегда, что иначе и быть не может и, главное, что всего этого не могло быть без Мити.

Его присутствие чувствовалось во всем, даже когда его подолгу не было дома. Оно было в его звонках из Лондона или Вены, в его неожиданных приездах – когда радость вспыхивала в доме мгновенно, как пожар, одновременно с поворотом ключа в замке. В песенках, которые он придумывал и тут же пел, когда Аленка болела ангиной…

Даже Лера, с ее немузыкальностью, помнила мелодии этих песенок – «полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных», как, смеясь, называл их Митя.

Она видела, что Аленка уже не представляет себе другой жизни – жизни без Мити. И что было делать теперь? У Леры язык не поворачивался объяснить дочери то, что произошло между ними.

Да она и не смогла бы внятно объяснить ребенку, как же вдруг покатился под гору этот неостановимый снежный ком, начавшийся с маленького комочка ревности.

Тем более теперь невозможно было сделать решительный шаг. Теперь Аленку привязывали к Мите не только детские забавы. Музыка, которая так неожиданно возникла в ее жизни, заполнила собою все, оттеснив кукол, рисование и даже шумные игры, без которых еще недавно Лера представить не могла свою дочку.

Она не переставала удивляться, видя, каким сосредоточенным делается Аленкино прозрачное личико, когда та садится за пианино. Лере казалось даже, что девочка становится похожа на Елену Васильевну!

Этого уж точно быть не могло, и внешнего сходства не было никакого. Но Лера не могла избавиться от впечатления, что у дочки взгляд становится именно таким – полным необычного, какого-то рассеянного внимания, которое она помнила у Елены Васильевны и которое так любила в ее сыне…

И что теперь? Все это оборвать, лишить Аленку всего, что связывало ее с Митей, – его любви, разговоров, музыки? Лере страшно становилось, когда она думала об этом, как будто ей предстояло совершить преступление.

Но думала она об этом постоянно – в своем вечернем одиночестве, или ловя днем сочувственно-осуждающий Розин взгляд, или прислушиваясь утром к Митиным шагам в кабинете…

– Мама! – сказала однажды Аленка, и Лера сразу уловила в ее голосе какую-то незнакомую, совсем не детскую решимость. – Мама, ты хочешь уйти от Мити?

Они сидели вечером у телевизора. Лера ждала, когда Аленка досмотрит «Спокойной ночи, малыши!» и можно будет отправить ее спать; девочка теперь ложилась рано.

Лера вздрогнула, услышав этот вопрос и эти новые интонации в голосе дочки. Так не вязались они с детской передачей, с веселыми голосами Хрюши и Фили на экране! А ей-то казалось, что Аленка увлеченно смотрит мультик…

– Почему ты так думаешь? – спросила она вместо ответа.

– Нет, скажи, ты хочешь уйти? – настаивала Аленка.

Лера поняла, что невозможно уклониться от ответа, когда на нее смотрят эти ясные, широко открытые глаза. Она отвела взгляд.

– Я не знаю, Аленочка, – тихо произнесла Лера. – Я сейчас ничего не хочу. Но мне кажется, Митя этого хочет.

– Он не хочет, – покачала головой Аленка.

– Откуда ты знаешь? – Лера подняла глаза, почувствовав, как сквозь вялое безразличие пробивается в ее душе удивление. – Он тебе говорил об этом?

– Не-ет… – протянула Аленка. – Он не говорил… Но я и так вижу: он не хочет, чтобы мы с тобой от него ушли.

– Чтобы ты ушла – конечно, не хочет… – начала было Лера, но тут же спохватилась: что она обсуждает с шестилетним ребенком! – У взрослых все иногда бывает так сложно, Аленочка…

– А я не хочу! – В голосе Аленки послышались слезы. – Я сама взрослая, но не хочу, чтобы сложно! Я его люблю! А раз ты не знаешь, хочет он или нет, так почему ты его не спросишь?

Лера растерялась. Как было ответить на этот прямой вопрос?

Она и сама не понимала, почему не поговорит с Митей. Но она не могла себе представить этот разговор! Вот она спрашивает: «Митя, ты навсегда разлюбил меня?» А он отвечает… Что он отвечает?.. Что вообще можно на это ответить?

Какая глупость! Лера тряхнула головой, представив себе этот бессмысленный, никому не нужный диалог.

– Я не уйду от Мити, – решительно сказала она, глядя прямо в глаза своей дочери. – Тебе плохо будет без него, правда? Я не хочу, чтобы тебе было плохо. И потом, мы ведь вместе работаем, и много людей работает с нами. Нельзя все бросать только потому, что настроение поменялось, ведь так?

– Так, – серьезно кивнула Аленка. – А ты не передумаешь? – тут же осведомилась она.

– Нет, – невесело улыбнулась Лера. – Я – не передумаю… Смотри, песенка кончилась. Пора тебе спать, хоть ты и взрослая. Завтра Анна Андреевна придет в девять, надо выспаться хорошенько, а то играть будешь плохо.

Если бы дело было только в том, чтобы не собрать свои вещи, не перейти через двор!

Дни шли за днями, сплетались в недели и месяцы, и Лера все яснее понимала, что, может быть, только Аленке и достаточно этого существования под общей крышей, этой видимости прежней жизни.

«Но хотя бы ей…» – думала она.

Сама же Лера все глубже погружалась в свою странную, бесцветную и беззвучную усталость, и для нее все яснее становилось, что она никогда не выплывет на поверхность.

Что было бы лучше для Мити, Лера не знала.

После тех непонятных, но безысходных слов, которые она с трудом расслышала сквозь судорожное напряжение того весеннего вечера, когда он вернулся из Рима, – Митя не сказал ничего, что могло бы хоть как-то прояснить их отношения.

Он не только не говорил ничего, но по его лицу, по его взгляду невозможно было понять, что с ним происходит. Лере и прежде казалось иногда, что прозрачный купол отделяет ее от Мити, что его загадка для нее неодолима.

Теперь она чувствовала, что между ними встала стена.

Она смотрела на него – в те редкие минуты, когда он не замечал ее взгляда, – и думала: неужели совсем недавно он дразнил ее, и смеялся над нею – так, что ей самой становилось смешно, и называл подружкой, и просил посидеть с ним вечерами… И, целуя утром, когда Лера только просыпалась, а он уже приходил в спальню из кабинета, – напевал ей на ухо: «И подушка ее горяча…»

Дальше Лера запрещала себе вспоминать, и оцепенение помогало ей приглушить воспоминания. Но вместе с ними приглушалась вся ее жизнь, потому что Митя ведь и был всей ее жизнью.

Вообще-то их было мало – этих минут, когда она смотрела на него, а он не замечал ее взгляда. Прежде Лера часто смотрела так, когда Митя спал. Ее пугало и манило то, что она чувствовала при этом, – то непонятное, огромное, что происходило в его душе и чувствовалось даже в спящем лице…