на нее, подмечать ее самые мелкие жесты и движения, которые словно бы происходили внутри его, были как-то связаны с ним. Несмотря на разочарование и тревогу, один ее вид наполнял его тело неким высшим равновесим.

– И я тебя, – негромко ответила она, не глядя на него.

Они продолжали разговаривать. Мелисса рассказала про машину, про типов с дубинками, про мальчика, которого затащили внутрь и увезли.

– Я говорю серьезно, – произнесла она. – Нам нужно отсюда переехать. Дело не только в этом доме. Весь район такой. Тут небезопасно. Хочу, чтобы дети жили в безопасном месте.

– Ну да, я понимаю, – отозвался он, и ему понравилось, что она говорит «мы» так, словно это «мы» неоспоримо. – Но куда переехать?

– Даже не знаю. Может, в Суссекс? Или в Кент? Куда-нибудь поближе к морю?

– Как, ты хочешь сказать – уехать из Лондона?

Майкл представил картину: их дети играют на пустом пляже в отвратительную погоду, а вдали – масса белых людей.

– Мы могли бы…

– Я не намерен покидать Лондиниум, – твердо сказал Майкл. – Мне нужно жить рядом с цветными людьми.

Знакомое ощущение стянуло Мелиссе кожу на лице, словно ледяная рука зажала ей рот. Зависимость Майкла от цвета кожи была как тюрьма – и не только для него, но и для нее. Она отсекала его от других возможностей, от многих неведомых небес и далеких голубых трав. Он не желал ехать во Францию: его расовый детектор определил, что там высок уровень бытового нацизма. Он не желал ехать в Китай (слишком отсталый), в Австралию (слишком белая). Но как насчет тамошних закатов, гор, каньонов, особого света и прочих красот? Цвет кожи застил для Майкла все прочие цвета. Он задавал сценарий всей его жизни, навязывал Майклу этот сценарий, заставляя подчиняться. А убери этот сценарий – и кем он тогда окажется?

– Лондон – не единственное место в мире, – заметила Мелисса, раскладывая рагу по четырем тарелкам. Затем она добавила в каждую бамии. – Риа и Блейк важнее, чем наши потребности. Главное – что нужно им. Я не хочу, чтобы однажды их убило шальной пулей, когда они просто пойдут в магазин купить зубную пасту.

– Ничего такого с ними не будет, не преувеличивай. Ты прямо как Стефани. Им тоже нужны цветные люди, между прочим. Я не только о себе думаю. Если бы все кидались собирать чемоданы всякий раз, когда что-то такое происходит, тут скоро никого из нас не осталось бы.

– Но они и сами цветные люди. Цвет у них внутри. Он – их часть. Господи, почему мы вообще это обсуждаем? Это же элементарные вещи.

Она протиснулась мимо него с двумя тарелками. Блейк прополз через комнату, от телевизора к Майклу, и попытался встать, держась за его спину. Все то же давнее препятствие, подумала Мелисса. Он не понимает, кто она. И никогда не поймет, потому что они слишком разные существа. Пытаясь взглянуть на мир глазами Майкла, Мелисса не видела его полностью. Только наполовину. Но когда она снова проходила мимо Майкла, чьи плечи, в которые вцепились пухлые пальчики Блейка, занимали почти весь дверной проем, то почувствовала: он – ее дом, место, где она может жить, куда может спрятаться. Ее одновременно тянуло и от него, и к нему.

Между тем он продолжал гнуть свое:

– Я хочу, чтобы мои дети видели вокруг себя черных людей, а не только ощущали свою внутреннюю черноту. – Эти слова – чернота, черные люди, белизна – были примитивными, заразными. Они непременно инфицируют детей, затянут и их в эту тюрьму, в этот недуг, в эту всеподавляющую озабоченность, украдут и у них любовь к каньонам, к особенному свету. – Чем меньше они видят ее вокруг себя, – продолжал Майкл, – тем меньше будут чувствовать ее внутри.

– Наоборот. Тем больше.

– Да, но в нехорошем смысле.

На некоторое время наступило молчание. Потом Мелисса сказала:

– Но для меня, Майкл, все это было не так, как для тебя. В детстве у меня были другие заботы.

Они поели вчетвером, за обеденным столом, под белым светом. Эба их успокоила, утешила. Подобно Элис, они ели ее ложками, погружая их в рагу, помогая себе вилкой подобрать кусочки курицы и густой сок бамии. Блейк ел пальцами, Мелисса ему помогала. Курица удалась на славу, Майкла аж до мозга костей пробрало. Тот куриный аромат, который некогда обитал в ямке шеи у Мелиссы, теперь, казалось, распространилась шире, захватив ее руки, которые готовили, протыкали курицу, посыпали приправами. Когда Майкл ел приготовленную курицу, он по-прежнему думал о шее Мелиссы, о впадинке между ключицами…

– И все-таки эба не очень, – произнесла она. – Слишком комковатая.

– А мне нравится, – сообщила Риа, пока не понимавшая нюансов консистенции эба. Она проглотила еще две порции, отложив одно крылышко на закуску, а потом принялась разнимать его руками.

– В Суссексе продают маниок? А плантаны? – шутливо спросил Майкл, когда они убирали со стола.

Потом Риа позвала его в гостиную, и они стали танцевать там вдвоем, так, как она любила: он держал ее, и они медленно кружились, а в конце он опрокидывал ее назад на своей руке и смотрел на нее сверху вниз глазами, полными обожания. Мелисса наблюдала за ними из кухни. Риа по-прежнему чуть-чуть прихрамывала на левую ногу. Едва заметно.

* * *

Потом он поднялся наверх с Блейком, прошел под потолочным окном, мимо птиц Танзании, мимо синих танцоров на стене главной спальни. Майкл с облегчением заметил, что больше нигде не лежит половина луковицы, не висит чеснок: все верно, дело не в этом доме, дело в гораздо большем, и слава богу, теперь Мелисса это понимает. Стоя у окна, он ощущал улицу внизу, ее темноту, набухшую местью и насилием. В Белл-Грин было неспокойно. Небо полнилось сигналами сирен. Майклу внезапно захотелось снова оказаться на другом берегу реки, по другую сторону этой границы, там, где он лучше знал людей, лучше понимал их. Люди на юге слишком резкие. Готовые зайти слишком далеко. Все тут стояло на грани, и беззаконие было словно разлито в воздухе.

– Может, стоило бы перебраться обратно на тот берег, – заметил он.

Мелисса слышала, как он спустился по лестнице, как скрипнули половицы под его весом, топотание его ускоряющихся шагов. Ей их тоже не хватало, с их топотом.

– На том берегу такое тоже бывает, – отозвалась она. – Это везде, повсюду. Весь город заражен.

Из стереосистемы доносилась композиция «Living in Love»: Ай Уэйн сокрушался о войне, раздирающей его народ, о кровопролитиях. Оба невольно подумали о Джастине, о крови на тротуаре, о детях на севере и юге, которые гибнут в этой войне. Ей