не видно конца, оружие становится все более смертоносным. И дети погибают все раньше.

– Знаешь, что хуже всего? – сказал Майкл. – Я больше не понимаю наших людей. Того, что они делают, что думают, что заставляет их совершать эти вещи. Я не понимаю наше сообщество.

Мелисса больше не могла сдерживаться. Больше не могла подавлять желание оказаться в его объятиях, в этой теплой стране. Она вспомнила, как Кэрол накануне вечером сказала ей по телефону: если в этом мире есть кто-то, кого ты любишь, кто-то, с кем ты – как тебе кажется – можешь разделить жизнь, то держись за него, трудись, сколько требуется, чтобы эта связь оставалась прочной. Мелисса шагнула к нему, в него, туда, где он сидел на скамье, встала между его коленями, так, чтобы его голова легко и спокойно легла ей на грудь, и его руки взметнулись и обхватили ее со всех сторон. Осьминог.

– Ты понимаешь меня, – произнесла она.

– Ну да. – Он поднял на нее взгляд. – Тебя я понимаю. Ты моя женщина.

Ей нравилось, как это звучит, нравились хозяйские интонации в его голосе. В этом была чувственность – та высокая чувственность, что когда-то, в самом начале, привлекла ее к нему. Может, любовь – это и есть обладание, подумала Мелисса, целуя его. Все то, чего она избегала, сколько себя помнила: безопасность, оседлость, дом, сдача позиций, шаг в сторону от колючих требований своего «я» в сладость общности; да, это упрощение себя, но оно открывает и нечто новое. Так ли уж стыдно – кому-то принадлежать? Порой это означает не слабость, а подлинную силу, ведь ты идешь на такой риск.

Поцелуй стал как новый первый поцелуй. Более того, он стал его развитием – из-за всего, что случилось после, всех этих разлук и расстояний последних недель и месяцев. С ними была Дездемона, во всем своем блеске. И Анджелина тоже. И как и прежде, как тринадцать лет назад у той самой раковины, он запустил руки в проймы ее платья, чтобы его ладони могли поблуждать по ее коже.

– Мы – лондонцы, – сказал он, и тут снова завыла сирена, и ночное небо вспыхнуло голубым.

Он сознавал, что ему полагается уйти, обратно в эту мигающую голубизну, обратно в гостиницу. Уходить не хотелось, но нужно было получить прощение.

– Прости меня за все, – сказал он.

– Не говори «прости». Останься со мной.

– Ты уверена?

– Да, уверена. Не хочу быть одна. Сейчас неподходящее время.

И он поднял ее и переместился вместе с ней на ковер, она, такая маленькая, и он, такой высокий, вдвоем, перед двустворчатыми окнами. Он знал одно: ему нужно, чтобы какая-то ее часть оказалась у него во рту, в его руках, прижатая к нему, и чтобы так было всегда, каждое мгновение. Она стянула с него офисную рубашку, вытащила его из мира, который держал его в заточении. И Майкл потерялся в царстве ее тела, и оба вошли в надежность друг друга – и вот она закружилась, затанцевала в своей реке, и на этот раз, подобравшись к вершине горы, она не сорвалась вниз, не достигнув пика, а перелетела через него, высоко-высоко, и упала уже по другую сторону, правильную сторону. На этот раз ничего не стиралось. Лишь добавлялось, достраивалось до полноты, до совершенства. Теперь они летели – высоко над Белл-Грин, над башнями, прочь от города, дальше и дальше, к седьмому небу, о котором поет Ледженд.

– Не знала, что у нас до сих пор может быть вот так, – проговорила она, когда все кончилось.

Он еще лежал на ней, оба продолжали держать друг друга в объятиях. Она наслаждалась его тяжестью.

– Давай хоть просто куда-нибудь съездим. Мне надо отсюда выбраться. С этого острова.

– Ладно, – согласился он. – Куда бы тебе хотелось?

Она думала о Ямайке, о том, как ей там понравилось. Она чувствовала себя там совсем-совсем как дома: теплый воздух, яркие краски, черная страна и никаких внутренних вопросов.

– В какое-нибудь красивое место, – ответила она. – Совершенно непохожее на это. И чтобы там не было англичан.

– Я за.

– И поскорей.

* * *

За их окнами, в начале Парадайз-роу, окна гостиной оставались темными. Внутри Паулина вслушивалась в звук, только что ставший историей, – звук дыхания одного-единственного человека.

12

Близ Торремолиноса

Не в Чили и не в Перу. Не на Ямайку, не в Бразилию, не на Мадагаскар, даже не на суровое, нетронутое юго-восточное побережье острова Корфу. Не на Сицилию, не в Тоскану. Не к фруктовым садам, не к оливковым рощам, не в какую-то отдаленную деревушку, куда, к счастью, не ступала нога туриста. Даже не в Марокко, или в Тунис, или еще куда-то на морское побережье другого, более смуглого континента, позволяющее почувствовать, что действительно путешествуешь. Они поехали на Коста-дель-Соль. В Испанию массового туризма, в двух часах полета EasyJet, кишмя кишащую британцами. В небольшой поселок возле Торремолиноса, среди заливчиков, песчаных дюн, скал и устьев широкой, плоской Андалусской низменности, разделяющей два горных хребта. Где в торговом центре у пляжа есть индийский ресторан и ирландский паб, над дискотекой – зал для бинго. Где почти все говорят по-английски, а паэлью готовят не то чтобы по-испански.

Не в домике среди буйной травы или возле леса. Не в аутентичном амбаре, полном деревенского очарования. Не в хижине у реки, не на маяке, не в башне или еще каком-нибудь округлом и выразительном архитектурном сооружении. Вилла, в которой они поселились, была квадратная, комнаты – угловатыми, крыша – плоской, квадратной асфальтовой площадкой, впрочем, вполне подходящей для групповых занятий йогой, которые Мелисса затеяла по утрам. Полы, выложенные прохладной пестрой плиткой, нигде не прикрывал ковер, не считая пространства под мавританским журнальным столиком, испещренным кругами от стаканов, оставшихся от предыдущих гостей компании «Томсон Холидейз». Крепкая лестница вела из прихожей к комнатам на втором этаже: четыре спальни, две ванные. Пятая спальня, с отдельной ванной, находилась внизу, рядом с гостиной. Две псевдоримские терракотовые колонны обрамляли главный диван, дверной проем на кухню венчала арка. Все прочее было либо квадратное, либо прямоугольное; доминировал кремовый цвет, если не считать отдельных цветовых вспышек на нескольких картинах, представлявших собой любительские пейзажи Андалусии, один был подписан неким К. Бертонеллом, а также уродливых желто-коричневых занавесок, за одной из которых Стефани по прибытии обнаружила стрекозу – однако не стала выражать свою тревогу вслух, чтобы не подавать дурной пример детям. Еще одно крупное насекомое нашел Майкл: это был дохлый таракан, дрейфующий на спине посреди бассейна. Майкл выудил его какой-то сеткой и запустил в хрусткие, сухие кусты, окружавшие сад,