Господи!

Неужели это не ночной кошмар?

Господи боже, я хочу проснуться!

В подъезде меня припечатали к стенке и заломили руки за спину, а потом прямо в одной пижамной майке и коротеньких шортах потащили вниз, сунув в черный фургон с зарешеченными стеклами.

Потолок был слишком низкий и, согнувшись в три погибели на узенькой скамейке, я тряслась от ужаса, как осиновый лист. Но меня привезли именно туда, куда я больше всего на свете боялась — уж лучше бы в темный лес и там закопали…

Фургон остановился около полицейского управления, а потом нравственники выпихнули меня и поволокли вовнутрь, и сердце мое заходилось, потому что все, кто встречался на пути, смотрели на меня, как на прокаженную.

Но не это было самым страшным…

Не Эдна Диофант с до крови разбитым лицом, которая, встретившись со мной глазами, повернулась обратно к стене, точно так же, как стояли лицом к стене коридора другие девочки из борделя. Среди них была и Кароль Трудел, растерявшая всю свою самоуверенность, бледная и дрожащая…

Не поджавшая при виде меня губы Фелиция Виклер в кабинете Коула Тернера, куда меня завели и швырнули прямо к его письменному столу.

И даже не в беспорядке рассыпанные по столешнице фотографии, на которых я, воровато оглядываясь, стучала в двери борделя, пила вино с Эдной Диофант, наряжалась в сексуальное нижнее белье и в разных позах занималась любовью с Кастором Троем…

Самым страшным были безжизненные глаза Его Высокопреосвященства, кардинала Коула Тернера, когда он повернулся от окна, около которого стоял, и сухо сказал:

— Моника Калдер, вы обвиняетесь в преступлении против нравственности, а именно в занятии проституцией и сотрудничестве с борделем. Вы предстанете перед Святейшим Правительствующим Синодом, который разберет ваше антиканоническое деяние в соответствии с тяжестью моральной вины перед обществом. Во славу Каина и Лилит.

Святейший Синод

Я две недели, как была почти мертва.

Нет, я, конечно, дышала, разговаривала — например, отвечала на бесконечно повторяющиеся на допросах вопросы нравственников, и с виду выглядела, как живой человек…

Но внутри я заходилась в последней агонии, изводя себя неотступными мыслями о том, что теперь будет с бабушкой — одна страшнее другой…

А еще я раз за разом представляла один момент, прокручивая его в голове, как будто на зацикленной пленке — как ни о чем еще не подозревающий Коул Тернер берет в руки плотный синий пакет с фотографиями, которые для Фели сделал нанятый ею вампир-детектив, способный воспроизводить события из прошлого.

Почему среди них не было моментов, когда я была с Коулом, не знаю, но, как мне кажется, это было связано с кардинальским перстнем земледельца, который обладал своей особенной и очень могущественной магией.

Правда, сейчас, когда он снял печатку и отрекся от даруемых им сил, перстень перестал быть сильнейшим артефактом и стал самым обычным кольцом, которое он продолжал носить на безымянном пальце, как символ.

Символ того, от чего он отказался ради девушки, которая оказалась недостойна его.

Ради меня.

Наверное, если я когда-нибудь попаду в ад, то это будет пустая комната, в которой я, привязанная к стулу, буду бесконечно наблюдать за тем, как мужчина, которого я люблю больше всего на свете, открывает конверт и видит эти бесстыдные фотографии, на которых я со всей страстью отдаюсь другому.

Крупные, яркие, четкие, глянцевые — хоть сейчас публикуй в каком-нибудь эротическом журнале…

Бесконечно буду видеть, как леденеют его обожаемые синие глаза, пару мгновений до этого смотрящие на меня с такой любовью и теплотой, не в силах и слова сказать в свое оправданье, потому что рот мой будет заклеен тягучим, липким пластырем.

Впрочем, кого я обманываю?

Мой личный ад уже был здесь — одиночная келья монастырской тюрьмы, в которой, я, поджав колени, долгие две недели разбирательств моего дела практически без движения сидела на жесткой койке, невидящим взглядом вперившись в стену…

И прокручивала, прокручивала, прокручивала, как Коул открывает конверт, в своей голове снова и снова погружаясь в ледяное озеро девятого круга преисподней, предназначенное для предателей.

Я жалела, сто, пятьсот, тысячу раз жалела, что не рассказала ему все, как есть, в ту ночь, когда шел дождь, и я приехала к нему после Игнацио Касимиро за помощью и защитой.

Узнай Коул об этом от меня самой, у меня был хоть какой-то шанс, что он, если не простит мою связь с Троем, то хотя бы поймет.

Поймет, что я была растеряна, и не знала, что мне делать дальше. Что попалась в лапы Троя, как глупая зайка в силки.

Теперь я на веки вечные останусь для него Иудой.

И даже если попытаюсь заикнуться о изощренном плане Кастора Троя, и о том, что в главном я его не предала, для Его Высокопреосвященства, кардинала Коула Тернера, мне отныне не будет никакой веры.

Я должна попытаться рассказать ему о том, что Трой готовит для него ловушку, но я просто не представляю, как это сделать…

Потому что за эти две недели я видела Коула от силы раза два или три. Мое дело вел каноник Паган, который с видимым удовольствием требовал красочных рассказов в самых мельчайших деталях. Меня осматривали психолог и гинеколог, последний из которых составил подробнейшее заключение, которое, разумеется, тоже приложили к делу.

Я, честно, не знаю, зачем Фелиции потребовалось науськивать своего чудо-детектива на меня, а не на Итана Энглера — хоть ее предательство и стало для меня шоком, это притупилось на фоне того, что я чувствовала от своей измены.

Но зато я точно знала одно — Кастор Трой выйдет из всего этого, как сухим из воды, и у нравственников не возникнет абсолютно никаких претензий к его моральному облику.

Так оно и случилось — в моем деле Трой проходил свидетелем и охотно делился с каноником Паганом всеми оттенками своих ощущений во время нашего с ним секса. В такие моменты каноник начинал тяжело дышать и краснел, а Трою, видимо, доставляло удовольствие доводить нравственника все более и более горячими подробностями.

А я, вперившись взглядом в подол синей холщовой юбки, которая наряду с серой рубашкой была униформой моральных преступниц, содержавшихся в монастыре, думала только о том, что Коул все это прочтет. И пусть мне хотелось биться в истерике, захлебываясь слезами, внешне я оставалась спокойна.

Не хотелось доставлять Кастору Трою такого удовольствия. Он бы порадовался, я знаю.

Нравственники даже предоставили мне какого-то адвоката, который, кажется, скорее старался для того, чтобы меня признали виновной, нежели, чтобы оправдали. Впрочем, пожалуй, судя по его глубоко безразличному виду, ему было абсолютно и бесповоротно наплевать, что со мной будет.