― И эта самая парочка ― вылитые вы по описанию, ― широким движением руки обведя наши с помощником рабочие места, завершил наконец Мнишин свою эпическую поэму.

Я незаметно перевел дух.

Ну, если это все ― то поборемся. В подъезде было темно, как у бегемота в желудке, соседи высовывали свои носы из освещенных квартир, много там им было не разглядеть…

― И как же они меня описали? ― насмешливо поинтересовался я. ― Во что, к примеру, я был вчера одет?

По лицу Мнишина пробежало легкое облачко, он пробормотал:

― Описали, как положено, не беспокойся…

И я воспрял духом, поняв, что здесь действительно можно не беспокоиться.

― Зато вот этого твоего… ― Мнишин небрежно мотнул подбородком в сторону Прокопчика, ― этого твоего саньчу-паньчу очень даже хорошо описали: как он по лестнице в гипсе своем на костылях шкандыбал!

Здесь, уверен, и был запланированный ими момент истины. Сам я боялся даже взглянуть в сторону Прокопчика. Но оба опера как по команде обернулись к нему и уставились во все глаза. Мне оставалось только молиться, чтобы он не дал слабину. Не переиграл или, еще того хуже, не начал по-дурацки оправдываться. Эти два зубра мигом почувствовали бы фальшь, а уж дальнейшее было бы делом техники…

― Я? Я шкандыбал? ― театрально изумился Прокопчик.

Слишком театрально. Я обреченно понял, что сбываются самые мои худшие прогнозы. Но данный мне от Бога помощничек уже закусил удила.

― Это вы, извиняюсь, про когда говорите? ― пружинкой выскочив из-за стола, громогласно вопросил он. ― Это вы про давеча, что ли, говорите? Про надысь? Так я уж третьего дня был на своих двоих — все срослось, как у молодого!

И тут, к моему удивлению (краем глаза я отметил, что не только моему), он резво вывалился на середину комнаты и ни с того ни с сего яростно ударил по паркету вприсядку, весело заорав во все горло:

― Эх, яблочко, куды ты ко-отишься?..

― Он у тебя что, припадочный? ― неприязненно обернулся ко мне Мнишин, опасливо сторонясь выкидывающего в разные стороны коленца Прокопчика.

― Хотите ― могу еще чечетку сбацать, ― ничуть не смутившись, предложил тот. И, почуя обозначившийся перелом в настроении визитеров, окончательно обнаглел и пошел напролом: ― А ежели желаете кадриль или там тур вальса, могу пригласить. Мне товарищ Харин давно как мущинка нравицца!

Эх, где наша не пропадала! Надо было закрепить успех, и я тоже очертя голову ринулся в наметившуюся брешь посреди ихней обороны.

― Нет, вы чего, ребята, совсем сбрендили? ― недоуменно пожал я плечами. ― Ну каким боком нас могло занести в этот… как его там?.. бордельеро? Да еще садо-мазо!

― Мы покамест сексуальной ориентации до конца не утратили! ― отдуваясь, с оскорбленным видом поддержал меня Прокопчик, перед тем как снова вернуться за свой стол. ― Ориентируемся помаленьку.

― А тем более перестрелка с патрульными, ― совсем уж обиженно закончил я. ― Вы ж меня сто лет знаете…

― Ладно, ладно! ― примирительно замахал руками Мнишин, а на его с Хариным физиономиях, к моему облегчению, уже явственно читалось: «Не прошло — не надо!» ― Есть еще вопросики.

― Давайте по одному, ― покладисто согласился я: гроза прошла стороной.

― Насчет этой Шаховой. Было вскрытие. Так чего там только не нашли: и алкоголь, и опиаты, и амфетаминчика следы… ― Мнишин внимательно вгляделся в пряжку моего ремня. ― Она у тебя по квартире-то, часом, не шмаль искала, а? Баловались накануне, а утром ее и прокумарило? Вот и перевернула тут у тебя все вверх дном…

― Ага, ― согласно кивнул я, ― а как отыскала, оттянулась и пошла на радостях на балконном поручне плясать.

― Не отыскала, ― с сожалением вздохнул Мнишин. ― Свежачка на вскрытии не нашли, только старые следы. Кстати, знаешь, что еще обнаружилось: рак, очень запущенный, уже с метастазами.

― У нас лечить умеют только мертвых, ― пробормотал я, пораженный гораздо больше, чем этим ребятам могло прийти в голову.

― Так что прокурор отказное готовит, ― продолжил Мнишин, пропустив мое замечание мимо ушей. ― Самоубийство на фоне депрессии и абстинентного синдрома. «Белка», короче. Тебя-то еще потаскают… Ну, ты тертый, в советах не нуждаешься.

Они оба потянулись к выходу. Предупредительный Прокопчик распахнул перед ними дверь и только что во фрунт не вытянулся. Мнишин уже был на лестнице, когда Харин, притормозив, обнял меня за плечо и, ласково дыхнув мне в ухо кариозной гнильцой, пробормотал:

― Счастлив твой Бог, Северин, что сАмоубийство, ― он сделал ударение на первом слоге. ― А то наследственность у этой поблядушки ― ой-ё-ёй! Мамашка ейная до сих пор по психушкам ― и не за сАмо, а за самое настоящее за убийство. Мог бы тоже сейчас тут лежать на клочки порезанный.

И лицо харинское выражало при этих словах такую нескрываемую мечтательность, что мне аж скулы свело.

― Мамаша? В смысле, мать Нинель? Ангелина Шахова? ― переспросил я растерянно в их уже удаляющиеся спины. ― Кого это она… на клочки?

― Ты тогда еще здесь не работал, ― на ходу обернулся небрежно Мнишин. ― Учителку она зарезала. Та с мужем ее амурилась. Как бишь звали-то ее? Таверова? Тавирина?

― Тавридина, ― авторитетно поправил Харин. — Светлана Игоревна, математичка. Мы еще ее в школе Ставридой звали.

Прокопчик уверяет, что есть три вида опасного невежества: ничего не знать, знать не то, что нужно, и знать то, чего знать не следует. Даже самый поверхностный анализ, который стал доступен моим натруженным извилинам сразу после ретирады околоточных правоохранителей, показывал, что я достиг впечатляющих результатов именно по третьему показателю. И что впервые в жизни мне приходится горько сожалеть, что я не чемпион по первому.

Как это там, у древних? Много информации — много печали, или что-то в этом роде. Не требовалось доказательств, что печали много, просто-таки до хрена. Можно сказать, кругом одна печаль.

Ну зачем мне, к примеру, было узнавать, что бывшая жена Кияныча Ангелина Навруцкая-Шахова когда-то давным-давно в припадке ревности зарезала любовницу мужа, по причине чего последние двадцать лет не выходит из психушки? Что мне, хуже жилось без этих сведений? А теперь они, сведения, сами собой соединяются в бедной моей головушке с другими, тоже совершенно необязательными. Про доброго доктора Ядова, издавна опекающего семью Навруцких. Который руководит психлечебницей, где содержатся признанные больше не опасными больные, переведенные сюда из строгой изоляции. И который, бывает, в терапевтических целях водит в ресторан и к себе домой некоторых своих пациентов. Или по меньшей мере одну конкретную пациентку. Чью жизнь и психику поломал недавно зверски убиенный в собственной квартире Шахов-Кияныч. О котором добрый доктор, помнится, выразился примерно так: «Собаке ― собачья смерть!» А ведь квартиры и психиатра, и Кияныча находятся в одном подъезде…