Вообще-то, мысль о Ядове как о враче-убийце… Да еще с использованием в качестве орудия больного человека, и не просто больного, а, кажется, близкого… Да ко всему прочему еще и женщины… Эта мысль укладывалась в голове непросто. Наоборот, тяжко ворочалась с боку на бок, никак не в силах отыскать удобное положение.

Жаль, что я не Харин. Или хотя бы не Мнишин. Эти бойцы невидимого фронта недолго предавались бы жалким рефлексиям. Я живо представил себе группу захвата, штурмующую дурдом, чтобы арестовать похожую на скелет безумную тетку с седыми патлами, и меня нехорошо передернуло. Правда, в следующее мгновение я не менее живо припомнил, как эта же тетка своими похожими на спички руками подкидывает к потолку тяжелый обеденный стол, и меня передернуло вторично.

И все же, все же, все же… Удавка, которую кто-то пытался накинуть мне на шею в психбольнице, была родной сестрицей того собачьего поводка, каким придушили покойного Шахова-Кияныча, прежде чем порезать на куски его многогрешные гениталии. Представив себе и эту веселую картинку, я привычно прислушался к организму ― не передернет ли меня в третий раз. Пронесло. Он, организм, действительно понемногу освобождался от гадости, накачанной в него Мерином. Тоже, к слову, покойным.

Кстати, Мерина-то за что? Уж так кудахтал, так старался! Не помогло. Дед Хабар утратил к нему интерес? Или наоборот, отставник представлял для старого законника какую-то угрозу? Ведь товарищ подполковник действующего резерва рассчитывал, помнится, на долгосрочное сотрудничество. Надо подумать. Ага, ведь «Фарус» и Хабар вроде как конкуренты? И тот и другой носятся в поисках Нинель, вернее даже не самой Нинель, а чего-то, что бедовая девчушка умудрилась спрятать от таких вот серьезных дяденек. А прятать она умела: обнаруженный мною в пыли и саже ключик является тому наглядным подтверждением.

С другой стороны, вот ведь и пензенские коллеги искали мадемуазель Шахову-Навруцкую, но с другими целями. Да и я, собственно, тоже ― но опять-таки по совершенно иному поводу. Что же, черт возьми, объединяет нашу разношерстную компанию?

Убийство Кияныча. Дама Бланк. Гибель Нинель. Доктор Ядов. Собачий поводок на моем горле. «Фарус» с Хабаром. Пропавшая Марта. Ключ с номером «134». Все? Да нет, еще много отдельных, совсем с трудом влезающих в ворота глупостей, вроде тронувшейся умом пензенской театралки или теорий Прокопчика насчет губернатора без штанов. Что во всем этом общего?

Эх, сейчас бы меринова амфетаминчика, подумалось с тоской. Чтоб в мозгах прояснело. А так остается на поверхности одна только мыслишка: если всю эту кучу дерьма кто-нибудь или что-нибудь связывает воедино, так это хорошо известный нам персонаж. Ибо непременным участником всех означенных событий является, к сожалению, только ваш покорный слуга. Редкостный энтузиаст, неутомимый в поисках новых приключений на свою безответную задницу. Да-да, именно так и следует отныне формулировать: сыщик Стас Северин в лице собственной задницы…

И тут меня все-таки передернуло в третий раз.

К окружающей действительности я вернулся благодаря снова беспокойно захлопотавшему Прокопчику.

― Это ж надо, какая интоксикация! ― всплескивал он руками, тревожно заглядывая в лицо. ― Корежит тебя и корежит! Который уж раз за полчаса! Может, все-таки доктор нужен?

― Доктор нужен, ― устало согласился я, все еще думая о своем. ― А ну-ка, найди тут на столе визитку этого Ядова и соедини меня с ним.

Хотя даже при мысли о том, что на этот раз профессору не отвертеться от обсуждения своих пациентов, сил на злорадство не было.

Но соединиться с психиатром не удалось, ни один из указанных на визитной карточке телефонов не отвечал. И тут в организме словно нечто схлопнулось: видать, до этого момента я держался на одном голом азарте. Иссякли жизненные соки. Я как-то враз понял, что не только пальцем ― единой извилиной больше шевельнуть не в состоянии.

Все. Конец. Вышибло пробки. Сквозь сумерки, опускавшиеся на мозг и душу, я еще успел пролепетать Прокопчику указание валить спать. И даже мог, словно в перевернутый бинокль, наблюдать, как он с недовольным видом пытается возражать. Именно наблюдать, а не слышать: Прокопчик хмурился и смешно шевелил губами: наверное, требовал ехать к врачу, а то и прямо в Пензу. Но звуки уже не достигали моего слуха. Тогда, поняв наконец, что меня с ним больше нет, он обиженно махнул рукой и удалился. А свет все меркнул, как в зрительном зале. Не чувствуя в себе сил дойти даже до дивана, я поплотней устроился в кресле. И заснул с надеждой, что до завтрашнего утра никаких представлений, которыми были так богаты прошедшие сутки, больше не предстоит. О, как же я ошибался!

Не снилось мне ничего. Так что звонок видеофона не вплелся в очередную привидевшуюся чушь. Он просто выдрал меня из зазеркалья со странным хлюпаньем, словно затычку из наполненной раковины. С трудом разлепив веки, я первым делом обнаружил, что отключился, не погасив настольную лампу, свет который теперь неприятно резал глаза. Вторым номером определилось, что больно не только глазам, но и всему остальному организму: там, где тело не затекло от неудобной позы, в него врезались подлокотники и другие грани ставшего совершенно недружественным кресла. И наконец в-третьих, я понял, что давешнее хлюпанье исходит из меня же: это я пытаюсь трудно вздохнуть, булькая застоявшимися бронхами. А посреди всего этого неудовольствия горит автоматически включившийся монитор видеофона. И я, даже проморгавшись, не могу различить на нем ничего, кроме чьей-то уставившейся прямо в камеру плеши, едва прикрытой редковатым «заемом». А еще время на электронных часах: 01.32. Полвторого ночи.

― Кто? ― просипел я, слепо нашарив кнопку интеркома.

Хотя хотелось-то мне проорать: «Какого черта?!»

― Мне нужен господин Северин, ― по-прежнему не обнаруживая лица, без всякого выражения пробубнила плешь.

― Ну, я Северин! ― каркнул я, потихоньку зверея, а значит, приходя в себя. ― Только прием на сегодня закончен!

Плешь на экране нервно дернулась, уронив на сторону прикрывавший ее волосяной клок. Потом, как бы взамен, явила для обозрения поплавком выпрыгнувший краешек костистого носа и, наконец, заговорила человеческим голосом ― но при этом чушь несусветную.

― Стасик, Стасик, ― завыла плешь, ― это Воробьев! Воробьев-Приветов! Ну, не Приветов, а Панасюк! Ты меня помнишь? Понос! Понос!

Голова у меня ехала кругом. Не вполне проснувшись, я ошалело таращился в экран. Какой-такой Воробьев? У кого понос? И почему с поносом ― ко мне? Что, больше некуда?

― Стасик, Стасик… ― ныло из монитора.

Если не пустить, нагадит у дверей, мелькнула дурацкая мысль. И тут же еще сразу две совершенно не связанных с первой мысли с ходу стукнулись лбами, как бильярдные шары, и разлетелись в противоположные стороны: «Воробьев-Приветов! ― это из „Фаруса?“ и „Панасюк ― это из класса?“.

Еще не додумав до конца, я почти автоматически щелкнул клавишей, открывающей входной замок. А через секунду ко мне в офис ввалился совершенно незнакомый тип, укутанный в странную хламиду до полу, похожую на веселенькой расцветки оконную штору. Из-под шторы торчали надетые на босу ногу шлепанцы. Торопливо пробежав через комнату, он зачем-то выглянул в окно на улицу, что-то буркнул себе под нос и только тогда обернулся наконец ко мне, чтобы поинтересоваться: