― Небось думаешь, я псих?

Я пожал плечами: дескать, ничего не думаю.

― Нет? А вот и напрасно. Вообще-то, я полный псих, ― заявил он, без приглашения опускаясь в кресло перед столом и бормоча: ― Станешь тут…

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга: он со скорбью, я с недоумением.

― Вот, ― произнес он наконец, подергав за край своей цветастой хламиды, ― маскируюсь. Чтоб консьержка не донесла им, гадам.

Точно псих, подумал я, но на всякий случай поинтересовался:

― Кому это ― «им»?

― Да охране моей собственной, ― горько засмеялся он. ― Такая вот ирония судьбы! На ночь, когда я в квартире запертой, они уходят, а одному мне выходить не полагается.

Длинные мысли у меня по-прежнему не получались, поэтому я продолжал думать короткими. Псих был под охраной ― это хорошо. Но сбежал ― плохо. Еще хуже ― прибежал ко мне. И уж совсем хреново — не разобравшись спросонья, я его впустил. Теперь надо соображать, как его выпереть.

Вспомнив, что с сумасшедшими следует разговаривать по возможности спокойно, я любезно осведомился:

― А ко мне по какому вопросу?

― Ты что, Стасик, правда, что ли, не узнал меня? — От удивления он даже привстал. ― Это ж я, Валя Панасюк!

Я вгляделся. Вальку Панасюка по прозвищу Понос я действительно хоть смутно, но помнил. Он был рыжий, вихрастый и мордатый, а передо мной сидел худой, лысеющий господинчик с впалыми щеками, и пучки растительности, обрамлявшие пустошь на его голове, имели сероватый оттенок без всякого намека на полыхающие Валькины кудри.

Боюсь, мои колебания отразились на лице, потому что визитер в огорчении всплеснул руками.

― Елки-палки, ― воскликнул он, по-крысиному поведя из стороны в сторону подвижным кончиком носа, ― неужто я так изменился!

И тут я его узнал ― вот по этому самому характерному движению. Никто из моих знакомых ни до, ни после не умел так двигать носом ― словно жалом водить. В этом было что-то абсолютно звериное. Или энтомологическое.

― Ну, слава богу! ― Лицо снова выдало меня, потому что с этими словами Панасюк удовлетворенно откинулся в кресле, после чего проговорил, со значением вглядываясь мне в глаза:

― А ведь я по делу к тебе. По нашему общему, между прочим, дельцу. И чтоб сразу все стало ясно: у меня другая фамилия теперь. Воробьев-Приветов! По дедушке. В смысле, по дедушке ― Приветов. А по бабушке ― Воробьев.

Но от этого сообщения сразу все ясно отнюдь не стало. И то сказать: со времени барбамилово-амфетаминовых Мериновых укольчиков еще и суток не прошло. Я по-прежнему не до конца разбирался в происходящем. Какое-такое у меня общее дельце с Валькой Панасюком по прозвищу Понос? И при чем здесь дедушка Приветов?

― Ну же, ну же, соображай! ― хитровански щурясь, подбодрил он меня. ― Могу подсказочку дать, хочешь? Жесткий диск! Вернее, даже два. Два жестких диска!

И Панасюк-Приветов для наглядности весело покрутил перед моим носом два растопыренных пальца. Но требуемого эффекта опять не достиг: подсказочка никак не помогала мне соображать. Снова окинув взглядом веселенькую хламиду с торчащими из-под нее шлепанцами, я еще больше укрепился в мысли: все-таки псих!

― Стасик, ты меня разочаровываешь, ― с некоторой даже томностью протянул тем временем ночной визитер. ― Про тебя тут легенды рассказывают, какой ты великий и ужасный, а на самом деле…

― Кто? ― спросил я, в основном чтобы выиграть время на придумывание способа, как половчее выставить чокнувшегося за время разлуки одноклассника.

― Что ― кто? ― с интересом наклонился он ко мне.

― Кто легенды рассказывает?

― Люди, Стасик, люди. От людей, знаешь ли, не укроешься. Люди ― они все знают…

Способ все не придумывался. И тогда наконец-то проснувшись, я решил, что самое простое ― ничего такого не измышлять. А просто взять его за шкирку и довести до выхода. Но сначала требовалось все-таки дать ему шанс покинуть помещение самостоятельно.

― Вот что, ― сказал я, поднимаясь на ноги. ― Не люблю отгадывать загадки во втором часу ночи. Люблю в это время спать. Давайте-ка по-хорошему: приходите завтра утром, и все обсудим. А сейчас…

Но Воробьев-Понос-Приветов не дал мне договорить. Тоже вскочил с места, царственным жестом завернулся плотнее в свою оконную занавеску и гордо вперил в меня острый подбородок ― что твой римский патриций.

― Да, Станислав, ― произнес он с горечью, ― ты меня действительно разочаровал. Неужто правда думаешь, что президент группы компаний «Фарус» сбежал в покрывале от своей службы безопасности, чтоб здесь с тобой шутки шутить?! Ну хорошо, я сам виноват ― неверный тон взял, хотел, понимаешь, на школьных воспоминаниях… Но твоя-то где прославленная сообразительность, а? Или это не ты через дружка своего муровского еще вчера все сведения на мой холдинг получил? И на меня лично в том числе? И не ты ли двух моих бойцов повязал на квартире у этой сучки Нинельки? А потом одного еще и замочил ― скажешь, нет?

Ошарашенный этим неожиданным рейдом по моим глубоким тылам, я растерялся. Нечувствительно опустившись обратно в кресло, только и смог пробормотать:

― Щербака твоего не я грохнул…

― Да какая разница, ― нетерпеливо дернул плечами Валька Понос, ― что мне, жалко, что ли? Мне гораздо жальче будет, если мы с тобой не договоримся.

― О чем?

― Вот это другой разговор. ― Удовлетворенно ухмыльнувшись, он неторопливо опустился назад в гостевое кресло. ― Есть что перетереть. Ты придуриваешься или правда не знаешь, какой фортель выкинула эта Нинель?

Кто-то из мудрых заметил: с годами все легче вспоминать и все труднее помнить. То-то старички так падки на сочинение мемуаров. Но что касаемо меня, то я до этого еще не дозрел. Во-первых, на оперативную, как теперь говорят, память пока не жалуюсь.

А во-вторых, мои воспоминания о конкретно Вальке Панасюке оказались довольно скудными, и все связанное с ним выглядело сегодня размытым и нечетким, как в студенческой курилке.

Валька у нас в классе был не то чтобы отверженным, но и дружить с ним почему-то никто не хотел. Теперь я думаю, это как-то было связано с его фамилией, а вернее, с кличкой, от этой фамилии производимой, ― совершенно, замечу, несправедливо. Но в отрочестве нам, его жестоким сверстникам, хватало, должно быть, одного созвучия. А тут еще не менее жестокая природа зачем-то наградила Вальку копной волос цвета детского огорчения. В общем, прозвище прилипло к Панасюку прочно. А сам он вдобавок сделал все возможное, чтобы его закрепить: всякий раз, услышав «Понос», лез в драку. Помнится, пару-тройку раз я даже отгонял от него обидчиков: эта несправедливость ясна была мне уже тогда. Но и это нас не сблизило: он даже ни разу не поблагодарил меня за помощь, просто разворачивался и уходил. Собственно, и я не навязывался ― уж больно смурной у него был всегда вид.