Анюте, но скрытно, конечно, ховаясь, и расскажи ей про меня, что знаешь. А что ты знаешь?

— Ну, знаю кое-что, — сказал Базыль. — Будет что ей рассказать.

— Но страшно не рассказывай, — сказал Иван. — И еще скажи, что я ей везу колечко. И что оно не простое, а заговоренное! Как я и обещал, скажи.

Базыль молча кивнул. Иван полез за пазуху, нащупал портмонет, а после в нем колечко… И тут ему вдруг подумалось, что надо колечко отдать! Пусть, подумал, Базыль заберет и отнесет ей и отдаст. А то после убьют его, начнут обыскивать, найдут колечко — и пропьют, собаки! Разве это дело? И, думая об этом, Иван уже начал было вытаскивать портмонет наружу. Но, слава Богу, вовремя одумался, вспомнил, что это дурная примета, и не отдал кольца. Встал и сказал, что пусть Базыль идет к Анюте и говорит, что велено, и еще пусть узнает у нее, только у нее одной, вписывать ее к ним в подорожную или же нет. Базыль молчал. Я говорю, сказал Иван, это тебе для того, чтобы, если что, ты не терял времени и попросил бы пана Вольдемара сделать нам новую бумагу, чтобы и Анюта там была, ты меня понял? Понял, сказал Базыль. Тогда иди! Базыль ушел. И Иван тоже быстро оттуда ушел — не допивая и не докуривая. Поднявшись к себе, Иван еще немного походил из угла в угол, посмотрел в окно, но уже больше нигде Базыля не увидел, и стал собираться ко сну.

Лег он на той софе, укрывшись шлафроком, ночной колпак под голову, шпагу в ножнах под колпак и сапоги тут же рядом поставил.

Спал крепко.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

«Не могу знать»

Утром никто Ивана не будил, он спал долго. И он спал бы еще дольше, но тут начался шум за окном. Иван поднял голову, прислушался, после даже встал и подошел к окну. Шум прекратился. Потом внизу процокали копыта, это был тот самый шестерик, на котором Никита Иванович приезжал к ним в Петерштадт, в Ораниенбаум. А теперь он куда-то уехал. Иван вернулся и сел на софу, посидел, после стал одеваться. После собрался и все прочее, а после взял колокольчик и позвонил. Пришел Степан. Иван велел, чтобы ему подали бриться, самому. Степан ушел, скоро вернулся и принес, что надо. Не уходи, велел Иван. Степан остался. Иван брился, а Степан стоял напротив и смотрел на него. Ивану было хорошо, потому что у него всегда так было заведено, чтобы когда он брился, Мишка стоял перед ним. Иван тогда не просто брился, а еще и расспрашивал Мишку, Мишка ему докладывал. Значит, соскучился он по Мишке, думал Иван, и по штабу, и по господину главнокомандующему, и даже по самой Померании. Вот о чем он думал, глядя на Степана, и молчал. Нет, он и Степана тоже пробовал расспрашивать, но тот отвечал односложно: да, нет. Вот как Иван спросил: Никита Иванович дома? А Степан просто ответил: нет. А куда он уехал? Не знаю. Не могу знать, строго поправил Иван, повтори! Степан повторил и усмехнулся. Что слышно в городе, дальше спросил Иван. Не могу знать, сказал Степан. Дурень, сказал Иван. Так точно, подтвердил Степан. Иван чуть не порезался, но удержался. Помолчал, потом спросил, когда барин вернется. Как только сможет, так сразу, ответил Степан. А где матушка царица, спросил Иван, приехала из Петергофа? Не знаю, ответил Степан. Не могу знать, грозно сказал Иван. Так точно, поддержал Степан. Иван махнул рукой — той, которая с бритвой. Степан отступил. Иван спросил, где царь, что про него говорят. Степан вообще промолчал, будто не слышал. Иван утерся и побрызгался кельнской водой. Хорошая вода, подумал. А вслух сказал: а где Носухин? Они с их высокопревосходительством уехали, в первый раз с почтением сказал Степан, они с ними всегда ездят, как же. Ступай, сказал Иван. Степан ушел.

Но скоро он опять пришел и пригласил на завтрак. На завтрак была молочная кашка с изюмом и густой, как вакса, кофе с маковыми крендельками. После завтрака Иван опять скучал, слушал, не возвращается ли знакомый шестерик. Но было совсем тихо.

А после вдруг резко раскрылась дверь — и к нему вошел Семен! Семен был веселый на вид, но усталый. И еще глаза у него были красные, но это не от водки, а от недосыпу.

— Семен! — радостно сказал Иван, вставая.

— А! — сказал Семен. — Дождался! А то я уже не чаял! Ты же вчера чуть не сбежал.

Это он сказал, уже хлопая Ивана по плечам.

— Куда сбежал? — спросил Иван.

— В Литву, куда еще! — сказал Степан. — Тебя же Базыль звал. Но ты отказался. Сказал: буду Семена ждать. Никита Иванович так говорил.

— Так ты его сегодня уже видел? — спросил Иван.

— Где же я его увижу! — удивленно ответил Семен. — Это просто передали от него. А сам же он уехал к царице. И давно! Ты же еще в одном исподнем, говорят, в окно высовывался, смотрел, куда он поехал.

— Не высовывался я! — сказал Иван.

— Зато хотел!

Ивана взяло зло, и он спросил:

— А ты где был?

— Так, в разных местах, — сказал Семен. — Носило меня всяко.

— За той каретой?

— За какой?

— Которая восьмериком была запряжена. И на запятках, на подножках и на козлах гренадеры. И на Сарское!

Семен на это ничего не ответил, а только как-то по-особенному посмотрел на Ивана. Но Ивану было уже все равно, Иван слишком долго молчал. И он сказал еще вот что — уже совсем зло:

— Значит, не поехал он, не повезли они его туда, куда ты меня отправил. Где эти с мушкетами сидели. Отбить его. Или убить?

— Эх! — только и сказал Семен. И еще покачал головой.

— Я что, разве не прав? — спросил Иван.

— А я что? — спросил Семен. — Я что, тебе что-нибудь дурное сделал?

— Нет.

— Вот и славно, — уже весело сказал Семен. И так же весело продолжил: — И пусть так же и все остальные ничего бы дурного тебе не делали, и ты бы был доволен. И женился бы ты на Анюте, подал в отставку, уехал бы к себе в Литву, в имение, выкопал бы там кубышку, съездил в Вильно, подкупил судей…

— Каких судей? Какую кубышку?! — громко сказал Иван очень сердито.

— А что, у вас кубышки нет? — насмешливо спросил Семен. — Не верю! Чтобы твой дядя Тодар, такой ушлый, и вдруг кубышки не оставил