— Как во вторник?! — опешил я. — Почему во вторник, а не сегодня или, например, завтра?

— Сегодня не получится, а завтра воскресенье, Купала, — объявил Марченко таким тоном, будто это было решающим доводом, будто Рождество Предтечи и Крестителя имело особое отношение к моей судьбе и судьбе моей дочери. — Сказано во вторник, значит, во вторник. Заявление подпишите и отдайте секретарю. Честь имею!

— А в понедельник, господин следователь? — просительным тоном сказал я, хотя после «Честь имею!» никакого продолжения разговора не предполагалось.

— А в понедельник, господин Ильин, с вашей дочерью не вы будете разговаривать, а я! — отрезал Марченко. — Поверьте, для следствия это куда важнее. Всего хорошего.

Я возвращался на Сокольничью, едва не скрипя зубами от злости на самого себя. Ничего я, по совести говоря, не добился и если и приблизился к Аленушке, то лишь на самую малую йоту. Вторник!.. Да ведь до вторника целая вечность! Мало ли что может случиться за три дня! Нет чтобы настоять на немедленном свидании! И этот мой униженный просительный тон… Я просто был готов самого себя нахлестать по щекам и за виски оттаскать!

Правда, понимал я и то, что слабость эта моя была своего рода защитой, порождением все того же отчаяния. Лишь одно чуть смягчало тяжкое это чувство — что Аленушка жива и невредима, по крайности, в физическом смысле. И хоть обреталась она в месте весьма скорбном, но все же великим облегчением было знать, что она жива. Признаюсь: во все дни поисков нет-нет да и приходила мне в голову мысль: а ну как нет более в живых моей дочери? Гнал я от себя эту мысль, но она возвращалась.

И весь путь от окружного суда до гостеприимного дома Ульяновых я повторял слова, сказанные старообразным секретарем, когда я подавал ему заявление: «Все поправимо, одна лишь смерть непоправима!»

В таком вот состоянии я предстал в первом часу дня перед моим молодым другом, который, судя по всему, ожидал моего возвращения из суда с большим нетерпением. Самовар, к которому он пригласил меня, уже остыл. Да, право, я и не расположен был чаи распивать. Я по-прежнему был полон решимости делать хоть что-нибудь для спасения Аленушки, пусть даже судебный следователь вылил на меня ушат холодной воды. Да хоть десять ушатов!.. У старого артиллериста есть еще порох в пороховнице, весь его не вымочить!

Отказавшись от чая, я коротко пересказал Владимиру мой разговор с Марченко, а затем спросил: могу ли я прямо сегодня надеяться на содействие его благодетеля, Андрея Николаевича Хардина? И ежели да, то не отправится ли он со мною вместе, немедля, к прославленному адвокату, дабы как можно скорее составить нужную бумагу и дать ей ход?

— Какую же бумагу, вы полагаете, нужно составить? — спросил Владимир.

— Ну, например, прошение…

Я вдруг задумался: какое же прошение было бы уместным в данном случае? Странно, но до сей минуты мысль о существе просьбы так и не обрела в моей голове законченный вид. И тут я придумал.

— Прошение, чтобы Аленушке до суда позволили обретаться дома! — выпалил я. — Под гласным надзором полиции.

— Разумеется, разумеется! — воскликнул Владимир. Он, казалось, ничуть не удивился. — А знаете, Николай Афанасьевич, я ведь сегодня уже был у Андрея Николаевича и говорил с ним. Он искренне вам сочувствует и непременно окажет содействие… Но, видите ли, ближайшие дни господин Хардин очень занят. И он сможет предпринять необходимые шаги не раньше вторника.

— Вторника?! — воскликнул я, не веря своим ушам. — И здесь вторник! Да что они все, сговорились, что ли?

— Успокойтесь, пожалуйста, Николай Афанасьевич, — произнес Владимир. Эти слова я слышал от него за последние сутки не меньше сотни раз. — Да, не все происходит так быстро, как нам того хотелось бы. И даже для быстрых предприятий порой требуется время. Фестина ленте,[46]говорили римляне и были по-своему правы. Давайте посвятим сегодняшний и завтрашний дни отдыху и размышлениям, а уж с понедельника приступим к действиям.

Мне ничего не оставалось, как согласиться — разумеется, не без ворчания и брюзжания с моей стороны.

Вскоре Владимир исчез из дому по каким-то своим надобностям, оставив меня в одиночестве. Я же сходил в трактир пообедать, а потом, вернувшись, прибегнул к лучшему из мне известных лекарств — рябиновке — и уселся в кресле с книжкой в руках. О, конечно же, я был далек от того, чтобы в нынешнем моем состоянии приступить к чтению какого-нибудь романа. Нет, книжка, которую я счел своим долгом изучить, была та самая «Жизнь в свете, дома и при дворе». Уж больно немаловажную роль играла она во всех событиях, и я полагал для себя просто обязательным познакомиться с ней.

Дойдя до слов: «Лицемерие в обществе заключается в том, чтобы быть приветливым к присутствующему лицу, а потом за его спиной злословить его и жаловаться на него другим», — я в сердцах захлопнул книгу. Ну надо ведь, набор советов и рекомендаций самого банального свойства! И стоило же этой незамысловатой брошюрке оказаться в центре столь грозных явлений!

Затем я снова раскрыл книжку — на странице, где начинался раздел «Символика цветов». Про сирень мы уже все поняли — а вернее, не поняли ничего! — но что же означают другие цветы? Дойдя до конца списка, я понял, что мне сейчас впору были бы два растения — ива плакучая, символизирующая «слезы, печаль», и мелисса: «постоянные думы о любимом человеке».

Владимир пришел домой только поздно вечером. Он был в заметно возбужденном состоянии, но ничего рассказывать не стал, лишь отметил, что я выгляжу намного лучше и отдых пошел мне на пользу. Мы выпили чаю, и я ушел спать.

Следующим утром, в воскресенье, я отправился в церковь. Судьба ли в том распорядилась или случайность, но так уж получилось, что ноги вынесли меня на огромную Ильинскую площадь, где стоял новый храм Ильи Пророка. А на углу Алексеевской и Ильинской высилось угрюмое серо-желтое здание, которое оказалось не чем иным, как тюремным замком. Да, именно так! В поисках церкви я вышел к городской тюрьме.

Долго я стоял, созерцая это узилище, и в голове моей роились самые мрачные мысли. Вот состоится суд, признают Аленушку виновной в убийстве, и поместят ее сюда. Как мне жить потом? Где обретаться? Вынесу ли я одиночество? А Аленушка — вынесет ли позор и поношение?

С самым тяжелым чувством вошел я в церковь, но внутри… бремя скорби словно само слетело с плеч моих. Под высоченными сводами богатого храма я испытал вдохновение и невыразимое, незаслуженное мною… торжество! Уверовал я, что все закончится благополучно, что еще немного — день, два, да пусть даже неделя! — и увижу я свою Аленушку, кончится этот ужас и вернется она к спокойной, может быть, даже счастливой жизни, а вместе с нею и я возымею то, чего лишился давно и, казалось, навсегда — покой и умиротворение.

Не для того ли мы и ходим в церковь, чтобы душа воспаряла и приближалась к Богу? Не для того ли и Бог, чтобы мы каялись и были прощены, чтобы мы любили и были любимы, чтобы мы алкали надежды и обретали ее в вере своей?