Но отец долго сидеть ему не дал:

— Довольно, Бориско! То говорил — бежать надо, а теперь на лавке сидишь. Рассвет близко.

Парень послушно встал, начал помогать матери укладывать в лубяной короб немудрящий мужицкий скарб. Отец на дворе ладил волокушу: [129] телеги в хозяйстве не было.

Сломав плетень, вывели лошадь на задворки, пошли прямиком к лесу, проминая полозьями глубокие следы в траве. На опушке отец отпрукал коня, оглянулся назад. Мать, тоже поворотясь к покинутой деревне, мелко и быстро крестилась, невнятно шептала молитву.

Бориско глядел в другую сторону, туда, где над лесом темнел чуть заметный отсюда княжий терем. Там изведал он рабьей доли, и сейчас, вырвавшись на волю, вдыхая полной грудью лесную прохладу, парень с трепетом вспоминал запах плесени, пропитавший насквозь тьму подклети.

9. ЗНАКИ НА СОЛНЦЕ

Предвещая и на завтра бездождье, в вечернем воздухе плясали звенящие тучи комаров.

Отец и мать Бориски брели, истомленные зноем. Парень обогнал их немного и сейчас стоял у поворота дороги под большим темным крестом, как двускатной крышей, накрытым парой почерневших трухлявых досок. Бориско глядел на стариков. Отец шел понурясь. Седые волосы его стали желтыми от пыли. Мать отстала, тащилась еле–еле, тяжело опираясь на посошок.

В это лихое, моровое лето особенно тяжко было вот таким — бездомным. Коня и скарб проели, теперь побирались по деревням, но подавали скудно. Второй год засуха, голод. Второй год свирепое солнце жжет посевы. Люди, скотина, зверье мрут от бескормицы, страдают от жажды. Одним комарам веселье.

Подошел отец. Бориско, отмахиваясь от надоедливо лезущих в лицо комаров, сказал:

— И завтра дождя не будет, ишь расплясались долгоногие, звенят. Сколько их тут? Тьмы и тьмы.

Старик поднял воспаленные глаза, — в уголках их скопилось по комочку черной, смоченной слезой пыли, — вглядываясь в толкучее облако, возразил:

— Не тьмы, больше. Их тут колода неисчислимая, [130] ее же ведает един господь. Пакостная тварь комар, а и через него бог свою премудрость открывает, бо несть числа больше колоды, а сколько в нем — сие от человеков утаено: нельзя людям тайну божию ведати. Мукам нашим тож конца несть, — закряхтел, опускаясь на серую придорожную траву. Начал развязывать лапти. — Вот што, Бориско, дале сегодня не пойдем, эвон мать еле плетется, да и куды спешить, все едино, на каком перекрестке помирать.

Так и не сняв лаптей, старик привалился спиной к кресту, закрыл глаза.

Подошла мать. На почерневшем лице ее струйки пота промыли светлые полоски, стекая по морщинам. Старуха остановилась, покачиваясь, как бы удивляясь, что все же добралась до конца пути, потом стала медленно валиться в пыль.

Пахом, глядя на сына, помогавшего матери подняться, сетовал:

— Эх, Бориско, Бориско! И сам убег, и нас сманил, а куды? Из одной кабалы ушли — все одно в другую попадем, бо нету на земле мужику доли. Чему попы–то учат? Терпеть надобно, во смирении жить, а ты… Да и я на старости лет с ума спятил, послушался тебя…

— Довольно, старик, пилить сыночка. Ушли, так тому и быть. На старом месте нам все равно было не жить — попали мы в когти князя Митрия, и доля ждала нас лютая.

— Ладно тебе, потворщица, за парня заступаться. Ныне бродим мы меж дворов, аки псы бездомные, подожди, еще хуже будет!

В красноватой мгле догорал вечер. Пахло пылью, иссохшими травами, разогретой сосновой смолой и гарью, гарью: повсюду горело.

Солнце опускалось к окоему, тонуло в сизом мареве. Бориско загляделся на его огромный, слегка сплющенный диск. За звоном комаров едва услышал шепот, оглянулся. Отец тоже глядел на солнце и, сам того не замечая, бормотал:

— Светлое и пресветлое, пошто горячие лучи свои простерло над нами? Пошто ужас и скорбь великия насылаешь на человеков? Эвон дым–то — пеленой лег. Леса, болота горят, реки пересыхают, а иные места водяные иссякли вконец. Пошто…

Зажмурился, завопил:

— Горе нам! Глядите, глядите! На солнце знаки черные, аки гвозди на багряном щите! — упал на колени, задрал бороду к небу. — Осподи, доколе карать нас будешь? И глад, и мор, и сухмень наслал ты на Русскую землю, а ныне — знамение! — ткнулся головой в теплую дорожную пыль. — Солнце — аки щит кровавый. [131] Ждите нашествия иноплеменников!

— Отец, старик, опомнись! — Мать на коленях подползла к нему, цеплялась за плечи старика, силясь поднять, страшась его исступленного поклона.

Бориско стоял неподвижно, смотрел как завороженный на солнце, не отвел глаз от знаков, пока не скрылось знамение за неровной стеной дальнего темного бора.

Что будет? Что будет?

В глазах плыли зеленые светящиеся пятна.

10. СКОМОРОХ

Кому знать дано, из каких степей золотоордынских, из–под копыт каких татарских табунов мчит ветер на Москву горячую пыль? Сухой, знойный вихрь над градом бесовский хоровод кружит, несет над крышами засохшие раньше времени листья, мусор, перья, бросает в поднебесье ошалевших голубей.

И люди тоже ошалели. На перекрестке двух московских улиц в самом узком месте, где столб звонницы вылезал мало–мало не на середину проезда, сцепились колесами две встречные телеги. Возчики спорили, густо перчили речь крепкими словцами.

В ругань божедомы