Люди теперь смотрели на Семена Мелика: «Вот какие воины у нас на Москве!» Фома продолжал басить:

— Мы лежим, ремнями стянуты, глядим, а он по льдинам, но полыньям лягухой скачет…

— Довольно про меня. Сам–то ты откуда? Из Орды?

Фома свистнул.

— Сказал! Да я после того без малого год душу спасал: в Нижнем Новгороде мертвяков, што от Черной смерти померли, сбирал да опрятывал, а теперя убег.

— От мора?

— Сказал! Не от мора, а от князя Бориса Костянтиныча, штоб ему… — Фома загнул такие словеса, что старик Пахом головой закрутил. — Как князь Андрей помер, Борис коршуном — в Новгород. Старшого брата, князя Митрия (Бориско обернулся к отцу: «Это нашего»), и ко граду не подпустил. Сам зачал кремлевский вал подновлять. Сыпь [134] повелел сыпать. На этих земляных работах конь у меня сдох, и я сдох бы. Князь спешил, пощады нам не было.

Борискин отец, глядя на богатырские плечи Фомы, сказал негромко, но язвительно:

— Такой сдохнет! Заморыш!

Фома услышал:

— Не веришь? Не верь! А я сдох бы! Вот на зло те сдох бы! Да только вот убег. — Замолк, вглядываясь через головы людей. — Чтой–то дым!

Семен был уже на коне. Народ закричал, заспорил:

— Пожар!

— У Боровицких ворот горит!

— Нет! Правее будет. То у Черторья.

— Не приведи бог: ветер сегодня…

На звоннице звякнул, забил часто, всполошно колокол. Вслед за отрядом Семена народ повалил на пожар.

Фома протискался к Бориске.

— Эй, сосунок, ты чяво в Москве делаешь? С голодухи помираешь! Это старики твои? Так! — Запустил руку за пазуху, вытащил, подбросил в воздух татарскую деньгу, поймал на лету. Монета исчезла у него в руках. — Идемте в харчевню. Накормлю за то, что ты мне нож подобрал. Взглянь!

На рукоятке ножа поблескивала простая лазоревая бусинка. Фома осторожно тронул ее заскорузлыми пальцами:

— Хозяюшки моей бусинка. Память!

11. ВСЕСВЯТСКИЙ ПОЖАР

Семен Мелик со своими людьми прискакал на пожар [135] одним из первых. Сразу узнал церковь: с этого крыльца, из–под крыши которого сейчас валил дым, ушел он тогда в Троицу. И попа узнал. Сейчас поп совсем не выглядел строгим пастырем: был он красен, бестолково топтался на крыльце, совал и не попадал ключом в замочную скважину. Семен подметил: подрясник у попа мокрый, в бороде запутались капустные клочья, усмехнулся: «Видимо, второпях щами облился отче. Сморчок!» Вырвав у попа из рук ключи, отпер замок, распахнул двери и невольно попятился: жарко!

Тем временем снизу из оврага уже пошли по рукам ведра, бадьи, кадушки. Только воды в Черторье было совсем мало: сушь.

Всесвятский дьякон, вставший было первым в цепи, вскоре подался назад.

— Туши, отец дьякон, горишь! — кричали ему. Он ладонями заминал искры, застрявшие в длинных волосах. С нежданным злорадством Семен подумал: «Попа сюда поставить, он во щах намок: не сгорит». Но поп убежал свои пожитки вытаскивать. Семен оттолкнул дьякона, встал сам. Жмурясь от жара, он выхлестывал ведро за ведром, но толку видел мало: потухшие, почерневшие бревна клубились белым паром и тут же вспыхивали вновь.

Пламя под ветром гудело; шумели люди; тревожным звяком плакал со звонницы набатный колокол, пока перегоревшая веревка не упала к ногам пономаря. Сразу явственней стал слышен треск. Шатер над алтарным прирубом прогорел насквозь.

— Берегись! Берегись! Валится!

Десятник дернул Семена за руку, оттащил прочь. Шатер оседал, кренился и вдруг рухнул сразу весь, только земля ахнула. Тотчас сухими вениками вспыхнули березы на погосте, те самые, с которых когда–то Семену кричали про весну грачи. Огненными бабочками полетели горящие листья. Костром вспыхнула крыша кладбищенской сторожки. Занялся поповский дом. Пожар пошел дальше, огненной рекой растекаясь по Занеглименью. [136]

Люди бросали ведра, бежали спасать свое добро. Семен в горячке этого и не заметил, пока глухо и тяжко опять не заплакала окутанная дымом звонница.

Бам! Бам! Бам!

Он оглянулся: срываясь с подгоревших балок, грузно падали наземь колокола, звонили последним звоном.

Бам!

Только сейчас Семен увидел, что вокруг народу совсем мало осталось, увидел и то, что дымный, ржаво–красный снизу вал пожара катится прямо в тот конец города, где стоял его дом.

— Настя! Ванюшка–сынок! — Семен поискал глазами своих людей и, не найдя никого, побежал один.

Кадушки, сундуки, шубы, ревущие ребята, ревущий скот, ополоумевшие люди — все перемешалось, загромоздило улицы.

Кое–где начал гореть уже спасенный скарб. Рев пламени мешался с причитанием баб, собачьим воем, хриплой руганью, мольбами о помощи, треском рушащихся построек.

В конце улицы Семен с разбегу наткнулся на уличную решетку. По ту сторону ее стоял мужик с бердышом: сторож.

— Пусти!

— Нельзя! От лихих людей заперлись, сам, чаю, знаешь. Как пожар, так решетки мы замыкаем, на то княжой указ есть.

— Я сам княжой человек. Пусти!

Сторож был неумолим.

— Ладно ужо! — погрозил