сопротивление. Пар от горячего дыхания густо опушал инеем их морды и грудь. Продвижению сильно мешали вихрастые шлейфы низовой поземки. Устав от борьбы с ветром, на ночлег встали раньше обычного.

После кормежки лайки начали было рыть лунки чтобы укрыться от пронизывающего ветра, но спрессованный снег не поддавался. От отчаяния они жалобно заскулили. Выручая псов, Корней здоровой ногой пробивал и крошил прочную корку. Раскидав лапами открывшийся сыпучий снег, Борой подтолкнул в готовую лунку Пургу. Она, сделав в ней несколько поворотов, свернулась пушистым клубком, укрыв голову хвостом.

Пробив снег для лунок и остальным, Корней приступил к строительству из снежных кирпичей убежища для себя. При этом его не покидало необъяснимое состояние тревоги. Порой он физически ощущал на себе чей-то тяжелый взгляд. Быстро темнело. На небе высыпали первые звезды. На востоке задрожал робкий отблеск северного сияния, но ревнивые тучи быстро скрыли его.

Проснулся скитник, как обычно, в семь. Наверху гудело, а в его снежном домике тихо, не шелохнет.

Тундру, отмалчивавшуюся целых полмесяца, как говорится, прорвало. Она сообщала Корнею на своем свистящем языке пренеприятнейшее известие: «Сиди отдыхай, а я решу, сколько дней». И действительно, прошли сутки, вторые, а ветер продолжал крутить снежные вихри, стращать воем. Его напор временами был столь силен, что казалось, вот-вот сомнет убежище. В отсыревшем меховом спальнике скитник мерз: в нем тепло, только пока он сухой. Недаром меховой полог северяне выбивают ежедневно. Вынужденная праздность нагоняла тоску.

Больше всего тяготило медленное течение времени, особенно в светлое время суток, Корней, дабы «ускорить» его, старался бродить по закоулкам памяти или «смотреть» сны, обычно весьма далекие от его сурового арктического бытия. Это состояние больше напоминало не сон, а дремоту с промежутками бодрствования. При этом в голове то и дело всплывали слова отца «Дни длинны, а годы коротки».

На третью ночь заторможенный мозг получил тревожный сигнал. В воздухе чувствовалось какое-то странное напряжение. Прислушался: не ходит ли кто около хижины. Ого! Вроде кто-то дышит! Еще не совсем проснувшись, Корней поднял голову. В вентиляционное отверстие на него смотрели черные бусины на белой морде. Подумав, что это ему мерещится, скитник на всякий случай громко крикнул:

– Дух нечистый, сгинь!

Видение исчезло. Сон тем не менее пропал.

Выбравшись наружу, Корней обомлел: мешки с провизией на нарте разорваны и большая часть юколы исчезла. Он огляделся. К побережью уходила цепочка слегка припорошенных вмятин.

Так скитник впервые «встретился» с белым медведем. Занесенные снегом собаки то ли не учуяли зверя, то ли побоялись выдать себя. После бурана тундра стала похожа на гигантскую, гладко натянутую простыню – снег все выровнял и выбелил. Ни единый след, ни единое пятнышко не нарушали унылого однообразия снежной пустыни. Даже ивняк замело с верхом.

Бежать собакам по ровной пеленове[77] было легко и приятно. Тихо. Лишь иногда истошно вскрикивает, пугая собак, невидимая полярная сова. Звуки от скольжения полозьев и прерывистого дыхания лаек в тишине казались громом, разносящимся по всей тундре.

Место для справления нужды Корней не выбирал. Знал, что собаки все «подчистят». (По всей видимости, им тоже не хватает минеральных солей.)

Корней быстро усвоил, что на Севере надо использовать не только каждый погожий день, но и каждый погожий час. За два безветренных дня (в эту пору понятие день здесь довольно условное – едва успеет наступить рассвет, как ему навстречу спешат сумерки) ему удалось одолеть по необозримой равнине изрядное расстояние. На ходу даже посчастливилось подстрелить пару беляков. До этого встречались лишь их следы. На третий день небо затянуло мутной дымкой, сквозь которую на горизонте неуверенно проступал тусклый солнечный диск.

Лицо вновь обожгло ледяное дыхание северного ветра. Набирая силу, он с посвистом и завыванием гнал по тундре вихляющие космы. Их дикая пляска напомнила Корнею шамана, кружившего вокруг костра в чуме юкагиров. Лицо больно кололи острые и жесткие, как песок, крупинки снега.

Усиливающиеся порывы следовали один за другим. Снежные «ручьи» на глазах сливались в мощные курящиеся потоки – надвигалась очередная пурга. Видимость уменьшилась до нескольких метров.

Из-за ветра мороз стал нестерпимым. Снежная пыль проникала в каждую щелочку, залепляла глаза. Пришлось до предела стянуть капюшон камлейки.

Жалея собак, скитник то и дело спрыгивал с нарт и шел рядом, держась за дугу барана. Порывы ветра тем временем слились в беспрестанный шквал. Снег кипящей лавиной несся на высоте человеческого роста. Ветер трепал, рвал камлейку, сбивал дыхание, леденил лицо. Собаки, чтобы противостоять его напору, вытягивали головы вперед, иногда тыкаясь от усталости мордами в снег. В густых зарядах Корней даже не всегда различал их напряженные спины. Хотя лайки необычайно выносливы, было заметно, что и им тяжело.

Первоначальный ужас перед стихией у Корнея сменился боевым настроем. Пурга так раззадорила его, что он упрямо продолжал гнать упряжку. Заразившись одержимостью хозяина, собаки тянули изо всех сил.

Потрясенный мощью бури, Корней прокричал:

– Давай, давай! Посмотрим, кто кого!

В этом вопле слышался не страх, а восторг перед буйством стихии.

Чем опасней была обстановка, тем энергичнее и собраннее становился он. Однако напор пурги все возрастал и в конце концов принудил остановиться.

Натягивать палатку или строить «берлогу» было невозможно. Воткнув остол поглубже, Корней достал застывший коробом спальный мешок. С трудом забравшись в него, ужом зарылся в снег за нартами. Не распряженные, облепленные намерзшим снегом собаки, барахтаясь, зарылись там же, где стояли.

Над путешественником быстро вырос сугроб.