Полицейские поняли, что находятся на полпути к Хегесвичу. В отчаянии они направились мириться с Большим другом. «Понимаю, ваш капитан не виноват, – сказал Капоне, – а вы, ребята, ошиблись. Не делайте так больше».

Подобные случаи подогревали восторг людей Капоне перед боссом, а он проявлял заботу и внимание.

Капоне оплатил расходы на лечение и отправил на шестинедельную реабилитацию в Майами раненного во внутренней стычке боевика. Парень был счастлив, несмотря на то, что целью Капоне было отправить его подальше, пока событие не остыло. Красивый жест босса сохранился в памяти.

Эксцессы, случающиеся с Капоне, помогли завоевать восхищение и привязанность окружающих. В отличие от аскета Торрио, любовь к свободе давала Капоне своеобразную лицензию на любимые развлечения. Он превзошел всех. Его игровому азарту позавидовал бы Ник Грек[120]. Жена одного из боевиков вспоминала, как ее муж пытался втащить мертвецки пьяного Капоне в машину. Капоне не воспринимал всерьез собственные слова, обращенные к Роберту Джону, что можно готовить алкоголь, но пробовать ни в коем случае нельзя.

Несмотря на неизменную привязанность к Мэй, Капоне не хранил супружескую верность. В Roamer Inn, одном из первых придорожных борделей Торрио-Капоне, развивался бурный роман между девушкой по имени Марселла и музыкантом, пока бармен не просветил пианиста: «На твоем месте я бы поспешил уволиться, приятель. Это девочка Аль Капоне». Молодой кедди[121] из Бернэмского гольф-клуба случайно услышал разговор о вечеринке, которую устраивал Капоне. Вечеринку называли оргией. Любопытство взяло верх, и юноша забрался на балкон второго этажа. Через окно он увидел около двадцати пар, совершенно обнаженных. Полностью одетый Капоне смеялся, радуясь гостям.

Дома Капоне вел себя по-другому – кроме тяги к роскоши: в ноябре 1927 года возникли неприятности с Налоговым управлением, потому что он затруднялся объяснить, где взял деньги на приобретение китайских ковров общей стоимостью $1500, доставленых в дом на улице Прэри.

Рядом с семьей он становился домашним человеком. В начале 1927 года Капоне встретил репортера у двери в розовом переднике, занимаясь приготовлением соуса для спагетти. Ему нравилось отдыхать в халате и тапочках, играя с обожаемым сыном (в семейном кругу ребенка иногда называли Джиггс).

Сестра Мафальда, на двенадцать лет моложе Капоне, очень любила брата. Девушка училась в школе Ричардса, дорогом и эксклюзивном заведении для юных леди. Каждое Рождество Капоне щедро одаривал учениц и преподавателей.

Позже Мафальда возмущалась многочисленными газетными статьями, порочащими брата: «Лучше бы писали, какой он хороший человек. Все, кто близко знаком с братом, согласятся».

Он стремился оберегать даже брата Джона, который был всего на два года младше.

В 1927 году Капоне исполнилось двадцать восемь лет, но, по словам одного исследователя, он выглядел на пятнадцать лет старше и вел себя, будто прожил тысячу лет.

Джон, или Мими, как его называли в семье, был изрядным оболтусом. В восемнадцать лет Джона оштрафовали за безобразное поведение. Капоне доверял брату сопровождение грузовиков с пивом к пригородным кабаре и борделям.

В одном из них, Arrowhead Inn, он влюбился в певицу по имени Лилиан. Капоне посчитал ее плохой партией. «Уволь эту девку, – приказал руководителю джазового ансамбля Милтону Мессироу[122]. – Убери ее, а, если я опять услышу что-то о ней и Мими, пойдешь следом».

Милтон Мессироу, профессиональный джазмен, руководивший оркестром, воспринял сказанное всерьез, особенно учитывая, что сам нанимал Лилиан.

– Я не стану ее увольнять! – заявил Мез. – Она одна из лучших артисток. Почему бы тебе не держать Мими подальше отсюда?

– Она все равно не умеет петь, – проворчал Капоне.

– Не умеет петь? Как ты можешь судить, насколько хорош виски, не почувствовав запаха? Занимайся лучше рэкетом и не рассказывай мне о музыке!

Пять или шесть боевиков, находящихся рядом, рассмеялись, и Капоне снисходительно вздохнул:

– Ладно, уж, про-фес-соры, – пропел Капоне. – Этот парень смел, но я не желаю больше видеть Мими с этой девушкой.

Такие проявления благоразумия еще больше поднимали Капоне в глазах его людей (хотя музыканты и боксеры, которым гангстеры покровительствовали, могли позволить себе многое).

В 1927 году Капоне находился на пике власти, имел поддержку самой большой и организованной силы в криминальном мире и хорошие отношения с мэром Биллом Томпсоном. Казалось, он был неуязвим. Однако начиная с весны на Капоне был совершен ряд покушений.

Фактически он закончил год в изгнании.

Покушения организовал Джозеф Айелло[123]. Он организовал банду из девяти братьев, бесчисленного числа кузенов, наемных боевиков и осколков банды Джанна.

Каким образом Айелло надеялся вытеснить Большого друга? «Эти ребята, – говорил Марк Левелл, неутомимый исследователь гангстеров Чикаго, – были уверены, что смогут покорить мир, если держат под мышкой пистолет калибра 45. До тех пор пока у вас оружие – есть шанс». Как и в случае с О’Бэнионом, вопрос личного эго ставился выше денег.

С вступлением в силу сухого закона Айелло стал партнером Тони Ломбардо, добившегося успеха в производстве алкоголя. Они сумели быстро сколотить состояние, продавая самогон и прочие спиртные напитки братьям Джанна. К 1927 году Айелло владел значительной долей в бутлегерском деле, в том числе и частью перегонного предприятия братьев Джанна. Его семья владела крупной пекарней. Айелло проживал в трехэтажном особняке в тихом парке Роджерс. Дела шли неплохо.

Стараниями Капоне Ломбардо стал президентом Unione Siciliana, на что претендовал Айелло.

Айелло не перенес успеха партнера, произошла ссора, и альянс прекратил существование. Когда Айелло почувствовал, что в состоянии нанести удар, устроил охоту на Капоне, виновника его мнимых бед.