Несмотря на все это, считает она, «философ с молотом», как Ницше звали в России, задевал глубокие струны культуры. В какой-то степени дорогу для Ницше проложил Достоевский, а немецкие идеи во многом были совместимы с марксизмом либо развивали темы, которыми пренебрегали Маркс и Энгельс. Представления Ницше о гибкости языка, его презрение к так называемым «старым словам» и его стремление к «новому миру» с соответствующими библейскими нюансами впечатляло «ницшеанских марксистов» (термин Розенталь), таких как Александр Богданов, Анатолий Луначарский и Максим Горький. Кроме того, Ницше и марксисты были единодушны в осуждении индивидуализма: по словам философа, мир был «разорван на клочки и расколот на отдельные части», что для него было источником всех зол. Ницше прославлял иную форму индивидуализма – «самореализацию внутри сообщества».[385] Большевикам также нравилось его представление о вселенной как об иррациональном месте, “где все сдерживает только слепая воля», и его идея, что наука, особенно дарвинизм, унижает человека, поскольку ставит акцент «просто на выживании», а не на творчестве.

Приход Ницше в Россию подготовил не только Достоевский, но и, как считает Розенталь, русская интеллигенция. Она представляла собой движение, зародившееся в середине XIX века, объединявшее преимущественно выходцев из благородных сословий, которые стремились преобразовать Россию, бывшую на тот момент крайне отсталой в плане индустриализации и урбанизации страны. Хотя многие из них были атеистами, они ценили такие кенотические добродетели, как самопожертвование, смирение и любовь, а также верили в то, что идеи более «передовых» стран Западной Европы могут изменить их страну. По мнению Розенталь, фактически это была суррогатная религия, идеология спасения.[386] Присутствие Ницше, предполагает она, отражают псевдонимы некоторых большевиков, в частности, Сталин (Иосиф Джугашвили), Молотов (Вячеслав Скрябин) и Каменев (Лев Розенфельд). «Сталь», «молот» и «камень» напоминают о призыве Ницше: «Будьте тверды!»[387]

К другим более узким культурным феноменам, которые, согласно Розенталь, представляют собой суррогатные религии и отражают постхристианскую ориентацию, относятся русский символизм, футуризм и Пролеткульт – в частности, она говорит о таких людях, как Дмитрий Мережковский, Вячеслав Иванов, Лев Шестов, Анатолий Луначарский, Максим Горький, Александр Богданов и Сергей Эйзенштейн. «Русский символизм, – пишет она, – начинался как религиозное искусство… Эстетическое творчество придает жизни смысл… искусство ведет к познанию высших истин».

Отчасти символизм начинался как отвержение вульгарной массовой культуры. «Произведения символистов обращаются к душе напрямую, помимо интеллекта, они должны были пробуждать цепь тонких ассоциаций и вызывать ощущение тайны и иного мира. Это поэзия, которая скорее внушает, чем утверждает, порой с помощью загадочных выражений или пророческих речей». По мнению Мережковского, «историческое христианство» устарело, но одновременно он утверждал, что религиозная вера так же необходима человеку, как пища. Он искал «новое религиозное сознание», обращаясь к таким людям, как Гете, Пушкин и Толстой, с которыми он расходился по многим отдельным вопросам, но с кем он чувствовал себя союзником – скажем, он стоял за Толстого в момент отлучения последнего от церкви. Мережковский участвовал в создании Религиозно-философского общества в Санкт-Петербурге, которое в итоге было закрыто, поскольку это собрание священнослужителей и мирян, которые общались друг с другом на равных, а также могли открыто обсуждать значение сексуальности, шокировало многих людей, которые приходили на публичные дебаты.[388]

Вячеслава Иванова, которого Розенталь называет ницшеанским христианином, можно также понять как дионисийский тип человека, верующего в «потерю Я» в результате мистического экстаза и в высвобождение «страстей и инстинктов», подавленных христианством. Красота и творчество были для него главными добродетелями, как и «эмоциональное освобождение». Иванов также исповедовал (как он сам это называл) «мистический анархизм», учение, в котором свобода личности сочеталась с принадлежностью к «общине любви». Его девизом было «неприятие мира», под чем он понимал отказ принимать сотворенный богом мир, а вместо этого решение стремиться к «новому органическому сообществу», где царят свобода, красота и любовь.

На самом деле «мистический анархизм» был просто политизированной версией дионисизма, где ценились и разрушение, и творчество, а потому он явно обладал ницшеанским характером. Однако, по словам Розенталь, Иванов отвергал «волю к власти» Ницше, вместо этого он говорил о безвластии, о новом обществе, где никакой человек не управляет другими. «Здесь нет господства и подчинения. Общество будут скреплять внутренние невидимые узы любви, мифа и жертвы». Иванов не отвергал христианство целиком, но считал, что его надо где-то восполнить, а где-то заменить на нечто иное. Например, на смену христианской церкви должен прийти дионисийский театр, а догму должен заменить «внутренний опыт». В древнем дионисийском театре, говорил он, не было зрителей – каждый присутствующий принимал участие в «оргии действия», которая становилась «очистительной оргией». «Хор был там мистической вещью, воплощением «соборности», где участники отбрасывали то, что их разделяет, чтобы достичь «живого союза», который Иванов мечтал распространить на общество в целом. Именно такой хор, а не созданная недавно Дума, был аутентичным голосом народа». Иванов утверждал, что театр, направленный на бессознательное и «забывающий себя» в «мистическом экстазе», будет формировать «неэгоистичную и общинную душу, которая нужна обществу, свободному от принуждения».

Дионисийский театр не стал популярным, как на то надеялись Иванов и другие, хотя люди говорили о «воле театра» и появились дионисийские театры-кафе, где не было сцены и где проходили эксперименты по взаимодействию автора с присутствующими. Позже Иванов пришел к выводу, что «Дионис в России опасен».

Лев Шестов прославился своими книгами, в которых содержались новые интерпретации Достоевского, Толстого и Ницше. Его ключевой идеей было то, что мы должны «бороться с богом». Он имел в виду следующее: не следует принимать догмы без их тщательного исследования, а иногда от них надо отказаться совершенно; аналогичным образом он нападал на философские системы (включая христианство), поскольку, как он говорил, они отражают попытку насильно придать несуществующее единство миру и, что главное, скрыть от нас ужасы жизни (чего не было у Достоевского и Ницше, но что было у Толстого). Шестов не верил в утопию и не верил в единство людей – страдание, говорил он, всегда индивидуально, а потому (в то время такой вывод мог возмущать людей) философия должна отказаться от поиска вечных истин, а вместо этого «учить людей жить с неопределенностью».[389]