Ранние ницшеанские альтернативные варианты традиционной религии не выполнили своих обещаний. Мистический анархизм был доктриной, «состряпанной» (говорит Розенталь) Георгием Чулковым (1879–1939); предполагалось, что это будет соединением личной свободы с единством любви, но на практике это была мешанина из Ницше, Герцена, Бакунина и Мережковского, Ибсена, Байрона, утопического социализма, Толстого и Достоевского. Это был отказ принять тот мир, за создание которого нес ответственность бог, связанный с политическим дионисизмом, который подчеркивает связь между разрушением и творчеством. Надо разрушить все традиции и создать «новое органическое общество», основанное на идее «мистической личности», стремящейся к единству с другими, которая противостоит «эмпирической личности», стоящей за свои права и интересы. «Богостроительство» предполагало, что люди из пассивных зрителей станут активными участниками всего. Это отражало идею, что творчество есть в каждом человеке, что «творчество жизни» есть цель существования и что без любящего демократического сообщества освобождение всех людей невозможно.

Эти тенденции стали сильнее под действием Первой мировой войны, которая показывала, как многим казалось, справедливость критики Просвещения – человек не разумен и не благ по своей природе. В этой ситуации материальная и духовная революции шли одновременно. В 1918 году Ленин распорядился о создании нескольких объектов «монументальной пропаганды», к которым относились некоторые башни, «бросающие вызов богу», и другие подобные конструкции (из них известнее всего башня Татлина, хотя она существовала только в виде макета и так никогда и не была сооружена). Луначарский и Иванов видели в массовых публичных праздниках союз людей искусства с народом, что не только обостряло чувство жизни, но и пробуждало в людях «волю к власти», без которой не могло родиться новое общество с его новым спиритуализмом. Это особым образом касалось Коммунистического союза молодежи (Комсомола). Твердость, смелость и воля – эти качества указывали на смешение марксизма с ницшеанством, которое было создано Лениным, Бухариным и Троцким. «Жестокость по отношению к врагам – наш священный долг».[396]

Был ли Ленин тайным последователем Ницше? Несомненно, он, по словам Розенталь, олицетворял в себе волю к власти. В его кабинете в Кремле хранился экземпляр «Заратустры», а в личной библиотеке – «Рождение трагедии», и хотя Гегель, Клаузевиц, Дарвин и Макиавелли оказали на него более непосредственное влияние, его революционный аморализм и элитизм были классическими чертами ницшеанства.

В этом Ленина поддерживал Николай Бухарин, наиболее эрудированный из большевиков, живший в Германии и Австрии. Бухарин мечтал о создании нового общества и нового человека, он думал, что «коммунистическое человечество» можно «выковать» из «человеческого материала, оставшегося от капитализма», считал пролетариат «Прометеевым классом», а новую культуру – «пролетарским авангардом». В частности, он придерживался представлений Ницше о том, что нам надо «пересмотреть смысл жестокости и открыть глаза… Почти все то, что мы называем «высокой культурой», основано на одухотворении жестокости». Коммунизм, полагал он, приведет к созданию культуры, которая выше буржуазной. Теперь у нас «жестокие времена», и мир между социальными классами невозможен. Троцкий был более откровенным пост-ницшеанцем, испытавшим на себе сильное влияние идеи «сверхчеловека» и представления о том, что нынешний век есть век хаоса, а триумф коллективизма будет отражать «волю» народа.

Теперь нам надо рассмотреть ряд крайне специфических культурных явлений, которые прямо связаны с нашей темой. Это, во-первых, появление «Скифов», сборника, объединившего последователей идей Иванова-Разумника (настоящее имя Иванов Разумник Васильевич, 1891–1981), публициста и поэта, который участвовал в создании Вольной философской ассоциации Петрограда (она пришла на смену Санкт-Петербургскому религиозно-философскому обществу), ставшей родным домом для многих приверженцев оккультной доктрины антропософии Рудольфа Штейнера, бывшего теософа.

Идеология «Скифов» проводила границу между «революционным социализмом» и «мещанским социализмом». Приверженцы «скифства» считали себя новым типом, «людьми и творцами, которые, подобно древним скифам, никогда не согласятся на оседлую жизнь любого рода буржуазного мирка», как то произошло во Франции после революции. В представлении Иванова-Разумника это орда, свободно перемещающаяся по степи. Такие «крестьяне-поэты превозносили сельскую местность, противопоставляя ее городу, и были устойчивыми противниками всего интеллектуального». Они прославляли «варварский потенциал народа». «Они не прославляли жестокость, но принимали ее как часть процесса духовного очищения и культурного обновления. В их текстах постоянно встречается выражение «воля к», скажем, «воля к пересечению бездны».[397]

Пролеткульт был более широкой коалицией рабочих клубов, фабричных комитетов, рабочих театров и образовательных обществ. На пике своего развития в 1920 году он насчитывал полмиллиона приверженцев. Пролеткульт видел свою миссию в непосредственном создании нового человека и новой культуры. Его неофициальным теоретиком был Богданов, хотя в центральном комитете председательствовала жена Ленина Надежда Крупская. Павел Керженцев, театральный деятель и издатель, говорил: «Задача пролеткультовцев – развитие самостоятельной пролетарской духовной культуры, обнимающей все сферы человеческого духа – науку, искусство и повседневную жизнь».[398]

Ницше повлиял на писателей Пролеткульта не менее, чем Маркс, они призывали пролетариат становиться «сверхчеловеками», способными на великие подвиги, «даже чудеса». В одной пьесе Павла Бессалько (1887–1920) показаны рабочие, которые не боятся бога, потому что, как они говорят, «мы себе сами бог, судья и закон». В сборнике Владимира Кириллова «Железный Мессия» Иисус изображен как заводской рабочий. Стихи поэтов Пролеткульта клали на музыку, и они «становились революционными гимнами». Восхваляя Пролеткульт, Луначарский сравнивал его с «воинствующей церковью» классического общества, другие восторгались им как освобождением от «духовного рабства» и «духовного подчинения», что достигалось через стирание границ между умственным и физическим трудом – «даже самые блестящие ученые должны также уметь выполнять ручной труд».[399]

Подводя итоги, мы можем сказать, что во время русской революции Прометеев элемент марксизма соединился и ницшеанскими (и даже некоторыми оккультными) идеями, а большевистские пропагандисты предприняли попытку заменить религиозную веру верой в «чудотворную силу науки и техники. Приверженцы космизма, почти оккультной доктрины, занимавшей маргинальное положение в науке, говорили о преодолении смерти, космических путешествиях и бессмертном Сверхчеловеке, который может все».[400]