Нелегко объяснить, почему сотрудничество Игги Попа с RCA, на которое возлагали столько надежд, потерпело такой бесславный крах. Многим сотрудникам лейбла Джим Остерберг казался идеальным артистом – конструктивный, энергичный, возможно, даже еще обаятельнее, чем его друг Дэвид. Далеко не все они, однако, врубались в то, что он делает, а Игги вел себя непредсказуемо и этим усложнял отношения с лейблом. Однако похоже, что главный виновник неудачи – другой музыкант, его коллега по RCA: Элвис Пресли.

Забавно, что RCA заключили контракт с Дэвидом Боуи как раз с целью освободиться от заклятия Элвиса Пресли – из-за него RCA, можно сказать, проморгали все шестидесятые. Почти двадцать лет Элвис создавал своему лейблу репутацию фирмы замшелой и не классной – настолько замшелой, что, как любил шутить Тони Дефриз, их стиральные машины были популярнее их пластинок. Но 16 августа 1977 года Элвис умер прямо в туалете «Грейсленда» – его мощное сердце наконец не выдержало двойного натиска чизбургеров и кодеина. «Король» неожиданно снова оказался главным артистом RCA, и теперь они день и ночь штамповали его пластинки – весь каталог. В этой суматохе и затерялся Lust For Life. К его выпуску 7 сентября был загодя напечатан приличный тираж, и альбом занял 28-е место в британских чартах – вполне себе хит. Но когда этот первый тираж был распродан, допечатывать его было некому: «Lust For Life просто исчез из магазинов, – вспоминает Тони Сэйлс, – и на этом все кончилось».

Если на The Idiot пресса откликнулась щедро, то рецензий на Lust For Life было маловато – хотя это был самый коммерческий альбом Игги Попа, его радостное возвращение к здоровью и счастью. А потом Игги устроил скандал – в приступе мании величия заявил журналисту: «[Элвис умер – ] велика беда, теперь я Элвис!», – после чего нассал в корзину для бумаг, стоявшую под столом в арендованном для интервью офисе.

При сравнительном равнодушии критиков оставался один способ рекламировать альбом – гастроли. Ядро группы снова составили братья Сэйлс, к ним присоединился гитарист Стейси Хейдон, а бывший «студж» Скотти Тёрстон сел за клавиши вместо Дэвида, который той осенью был занят продвижением собственного альбома “Heroes”. В тур поехала и Эстер, которой досталась роль официального фотографа. При крайне напряженном графике (сорок дат за восемь с лишним недель) концерты, по общему мнению, получились фантастические.

За кулисами теперь все было иначе. Джиму исполнилось тридцать, и вид он имел спокойный, рассудительный, чуть ли не университетский: темные волосы на косой пробор, для чтения – очки. Симпатичный имидж, который подчеркивал ум и остроумие – качества, которые помнили одноклассники. Эстер это очень нравилось. Игги Поп тоже выглядел шикарно, порой выходил в белом гриме, похожий на злого европейского мима, носил кожаные штаны и примотанный широким кожаным поясом хвост. Он впервые катал тур по Европе, где его явно заждались: знали по фэнзинам, по официальной музыкальной прессе, а то и через Дэвида Боуи. Группа была крепко сбита и почти всегда звучала очень жестко и слаженно, при том, что очевидный профессионализм и ковбойские замашки могли даже раздражать блюстителей панк-эстетики.

Казалось, времена Metallic KO давно прошли. Но для Скотти Тёрстона, который последний раз играл с Игги как раз во время того легендарно-катастрофического тура, мало что изменилось. Организовано все было лучше, чем у Stooges, концерты неизменно на уровне, Игги каждый раз способен был выйти на сцену. Братьев Сэйлс он называет «очень одаренными. И вполне сумасшедшими. Особенно вдвоем». Не было уже ни героина, ни кваалюда, и вокалист не терял сознание. Но, говорит Тёрстон, «была эпоха кокса – а это не лучшее лекарство для вокалиста». Скотти прекрасно относился к Джиму: «Чудный парень, одно удовольствие общаться». Он был свидетелем несчастий, выпавших на долю Игги, и теперь очень радовался его успеху. Но не мог не заметить, что в следующем году Джим «стал вести себя как-то грубо и по-детски. Радости мало». Во времена Stooges Джим не жалел себя и не плакался на недостаток успеха. Когда перевалило за тридцать, эта стойкость куда-то делась: даже Скотти, человек справедливый и великодушный, говорит, что Джим часто бывал «капризен. А тогда лучше держаться подальше».

Жестокая ирония судьбы. Много лет Игги был слишком оригинален, слишком опережал свое время, за это над ним смеялись. Но он остался несгибаем и не сломлен. Теперь же, когда замаячил успех, когда его влияние начали признавать (как раз той осенью к нему стали клеить почетное прозвище «крестный отец панка»), он, похоже, вдруг сдал под грузом былых переживаний. В начале 1978 года Эстер Фридман наконец ушла от Норберта: собрала вещи, чтобы поехать в тур, обещала вернуться через две недели, а вернулась через семь лет. Эстер любила Джима; «Я теперь думаю, – говорит она, – может, это и была любовь всей моей жизни». Он был чувствительный, забавный, умный – «мыслитель». Но зачастую, говорит Эстер, «сам себя сводил с ума – своими мыслями».

Они прекрасно проводили время, то отрывались по полной, то радовались тихим вечерам в квартирке во внутреннем дворе на Хауптштрассе, 155, куда Эстер вскоре переехала. Но слишком часто Джим казался попросту печальным. Рассмешить его было непросто, «а я как раз пыталась, – говорит Эстер. – Целые маленькие представления устраивала, чтобы он засмеялся. Потому что он был какой-то грустный». Не последнюю роль играли вещества: то кокаин, то алкоголь, то вверх, то вниз. А еще деньги – точнее, их нехватка. Джим с деньгами никогда не дружил, чем больше получал, тем больше тратил, причем в основном на дело. В первый квартал 1978 года, как сообщал ему бухгалтер-англичанин, приход составил 71 436 фунтов, считая авансы от лейбла и концертные заработки. Расход же – главным образом гонорары музыкантам и оплата студийного времени – 75 892 фунта.

Вдобавок ко всему Дэвид делал заметные успехи, и с этим надо было мириться. Джим был рад за Дэвида, а тот неизменно был добр и внимателен, но иногда именно из-за этой доброты Джим еще сильнее чувствовал, что проигрывает. «Дэвид, наверное, никогда не был так знаменит, как в то время, а с Джимом общался как ни в чем не бывало, – говорит Эстер, – но иногда от доброго отношения становится еще хуже». Дэвид приглашал Джима съездить куда-нибудь отдохнуть и брал расходы на себя, а Джима с его эго – размером с небоскреб – напрягала такая щедрость. К сложному коктейлю чувств примешивалось убеждение, что у него-то музыка покруче, чем у Дэвида.

Не приходится сомневаться, что во взаимном уважении Джима и Дэвида был элемент взаимной зависти. Дэвид восхищался интуицией Игги, его энергией и непринужденной естественностью; Джим понимал, что у Дэвида гораздо больше профессиональных навыков, а ему самому еще учиться и учиться. При этом Дэвиду прекрасно удалось перенять кое-что у Игги – прежде всего вспомним восхитительно свободный вокал в песне “Heroes”: эти шесть славных минут окончательно похоронили популярное заблуждение, что Дэвид – музыкант ловкий, но неглубокий; Игги же никак не удавалось овладеть главным талантом Дэвида – самодостаточностью, не говоря уже об умении делать деньги. Они оставались друзьями еще много лет, хотя время больших берлинских тусовок прошло: последней стал идиллический рождественский ужин у Дэвида, когда Коко запекла исполинского гуся и пришли чуть ли не все их берлинские друзья, в том числе Эду Майер. Почти весь 1978 год Боуи провел на гастролях, наконец весной 79-го покинул Хауптштрассе и стал делить свое время между Швейцарией, Нью-Йорком и Лондоном.