Но если бы Пьер ныне прочел заново первый абзац ее письма, то весьма скоро он проникся бы вполне объяснимым сильнейшим предубеждением против своей сестры, и лишь его же полнейшее бескорыстие спасло его от этого, ибо на некоторые моменты он просто закрыл глаза. Несмотря на то что у Пьера были все основания верить – учитывая, сколь уединенную и скромную жизнь вела его сестра, – что Изабелл даже не подозревает о его помолвке с Люси Тартан, и сие неведение Изабелл, кое поначалу было бессознательным и косвенным в своих проявлениях, Пьер приветствовал всем сердцем; и хотя конечно же сам-то он, являя пример и мудрости, и великодушия, вовсе не собирался просвещать ее по этому вопросу, все ж таки возможно ли, чтобы какая-то чистая сердцем, благородная девушка, такая как Изабелл, стала бы, преследуя свою выгоду, охотной сообщницею в деле, кое несомненно и навсегда разбивало благословленный любовью союз, что вскоре должен был увенчаться браком столь милого и великодушного юноши, каким был Пьер, возможно ли, чтобы честная девушка стала стараться навеки связать его узами лживого союза, кои хоть и будут поначалу тончайшими паутинками, однако позже обратятся в крепость со стальными стенами, ибо те же могучие побуждения, кои склонили его заключить подобный союз, с той поры принудят его избегать даже слабых намеков на его фиктивность, что, в свою очередь, вело к публичному разрыву со всеми прежними сердечными привязанностями, а посему никакой иной брачный союз Пьера не был возможен до тех пор, пока жива Изабелл.

Однако это в зависимости от того, с какой точки зрения вы на это посмотрите: надо ли считать сие даром или же проклятием великих богов человеку, что он, стоя на пороге некой совершенно новой и важной инициативы в сердечных делах, обречен на тысячу тайных сложностей и опасностей, кои неизменно подстерегают его, стоит ему сделать первый шаг, и поначалу все они бегут его взгляда, и вот глядишь, а по бескрайним, навеки девственным просторам инициативы по-прежнему скачет рыцарь удачи, равно равнодушный и к ее дворцам, и к волчьим капканам в самом ее центре. Поразительно и просто неслыханно, к каким небывалым просчетам да противоречиям приводят пламенные мечты о геройских или крайне рискованных деяниях, когда мыслят о них молодые да чересчур пылкие души. То понимание всеобщего единства, та тихая величавость, с коими спокойный философский разум отправляется на поиски истины да возвращается обратно к предметам своих размышлений, пребывая в той же целости и сохранности, – все это отнюдь не свойственно юному энтузиасту. Излишнее рвение повинно в том, что все объекты его размышлений обманчиво уменьшаются, излишняя торопливость повинна в том, что все детали общей картины видятся ему по отдельности, поэтому в общем и в частности его картина мира залита ложным светом. И вот мы уж поведали, что хаос в мысли Пьера без умысла внесла та самая причина, кою мы постарались обрисовать выше, и она же убедила его какое-то время держать в уме четыре взаимоисключающих намерения. А ныне мы видим, как сей несчастный юноша страстно жаждет впутаться в такой сложный узел судьбы, что даже самим трем проворным девам[114] едва ль будет под силу освободить его, стоит ему только связать себя сложными петлями с Изабелл.

Ах ты, безрассудный мальчишка! Да неужели нет никаких крылатых вестников, чтобы предостеречь тебя от этих опасностей и указать на сей критский Лабиринт, ко входу в который завела тебя твоя жизненная нить? Где же небесные заступники? Куда улетели все добрые ангелы, кои призваны защищать человека?

Нельзя сказать, что пылкий Пьер вовсе не сознавал всех тех грозных последствий, кои ждали его в будущем, решись он сейчас приступить к исполнению своего поистине невероятного замысла; однако эти последствия, изрядно приуменьшенные его пламенным воображением, пока не обретали в его глазах своих настоящих размеров, нет, право же, но таковы были нынче его вывернутые наизнанку помыслы, что даже если последствия эти вдруг предстали бы пред ним в своем подлинном обличье, то он и тогда не отрекся бы от благородного самопожертвования; и поэтому он до некоторой степени предвидел и понял, вне всяких сомнений, какие его ждали последствия. Казалось, он, по крайней мере, превосходно предвидел и понимал, что должен оставить все нынешние надежды на Люси Тартан; что сие причинит ей невыносимую боль, естественным откликом на которую удвоится его собственная; что для остального мира все значение его подвига останется в равной степени необъяснимым и безрассудным, и потому мир обвинит его в позорном предательстве своей невесты, в том, что он презрел самые крепкие из человеческих уз, – тайный ухажер и супруг никому не известной таинственной девушки, отвергнувший с презреньем все мудрейшие советы любящей матери, паршивая овца, навлекающая вечный позор на благородное имя своей семьи, потерявший голову от любви добровольный беглец из богатого поместья да от большого состояния; и, наконец, он не мог не понимать, что отныне вся его жизнь будет, в глазах широкой общественности, покрыта плотною мглой неизбывной мрачности, коя, возможно, не рассеется даже в его смертный час.

Таков ты, о сын человеческий! Бесчисленны муки и страдания, коим ты подвергаешь себя, стоит лишь тебе, пусть даже при совершении доброго поступка, немного отступить от негласных правил поведения, кои преподает тебе наш мир, и, сколь бы он ни был подл и низок, однако заботится о твоем же земном благе.

Порой сие достойно всяческого удивления, когда, проследив за возникновением самых необыкновенных да глубочайших явлений, после обнаруживаешь их явный источник в чем-то простом и совершенно обыденном. Сколь все же удивительна да сложна душа человеческая; и сколь многое в ней развивается сложным путем из самое себя, и столь огромно да разнообразно все то новое, что привносится в нее извне, и всегда такую необычайную сложность представляет проведение границы меж одним и другим, что и мудрейший человек бывает опрометчив, когда берется четко определить явное и исходное начало своих окончательных мыслей и поступков. Так далеко, насколько мы, слепые кроты, можем заглянуть вперед, жизнь человеческая видится нам деяниями, кои мы творим по неким таинственным намекам, ибо нам всегда тем или иным способом дают знать, что надобно, мол, сделать то или это. Ибо сие не подлежит ни малейшему сомнению, что ни один смертный муж из тех, кто когда-либо пытался разобраться в себе самом, не станет утверждать, что даже самая малая его мысль или действие берут свое начало исключительно в его собственной индивидуальности. Это вступление перестанет казаться вам совершенно излишним, когда вы узнаете, что предтечей нынешнего странного замысла нашего героя стало, возможно, тайное зерно двусмысленности, кое несло в себе задуманное Пьером необыкновенное средство исполнить затеянное им небывалое дело, а именно формальное превращение сестры в жену, и сие зерно было посеяно, когда произошло первое преображение и его мать обратилась в сестру, ибо с тех самых пор он приучил свой голос и манеры к некоей формальности в одной из теснейших родственных связей в домашнем кругу; а стоит только человеческой морали стать достаточно пористой, как все события, что будут скапливаться на ее поверхности, начнут мало-помалу просачиваться внутрь – вот откуда пошла Пьерова привычка к некоей словесной игре в общении со своими домашними, коя, так сказать, засела в его голове, только пока еще она была невинной и радостной. И если, пусть даже с некоторыми изменениями, все и впрямь обстояло именно так, то, значит, для Пьера те времена веселой словесной игры были столь же познавательны, сколь часы учения; и вот, играючи, он постиг язык горя.