Остро чувствительный к этим намекам, мелькающим в его уме, кои уж заранее нарисовали ему в красках высокомерный гнев его оскорбленной матери, всю ее злобу и презрение к сыну, когда-то предмету ее высочайшей гордой радости, но ныне запятнавшему себя глубочайшим бесчестием, не только восставшим против ее воли, но тем, кто в глазах всего света обрек честь семьи на самый гнусный позор, Пьер ясно предвидел, что она никогда не позволит Изабелл Бэнфорд в ее истинном звании переступить порог своего дома, даже если она будет знать ее только как безвестную и коварную девушку, коя с помощью неких низких уловок увлекла ее единственного сына с дороги чести на путь бесславия. Но не принимать Изабелл значило отныне не принимать Пьера, и ему оставалось лишь мечтать о том, что, по крайней мере, на небесах его мать не откажется от него.

Те же самые мысли, что поведали ему о будущей реакции матери на его замыслы, о коих уже было сказано выше, также нарисовали ему картину, как ее наинадменнейшее сердце неумолимо ожесточится против него, как она не только захлопнет дверь перед ним да его мнимою женою, но по своей доброй воле не вышлет им ни медяка в поддержку их предполагаемого брачного союза, который вызвал у ней столь сильный гнев. И хотя Пьер плохо знал юридическую науку, чтобы быть уверенным в том, что, если на суде он укажет на спорность условий отцовского завещания, признают законными возможные притязания сына разделить поровну с матерью все имущество отца; а сам же он заранее чувствовал непреодолимое отвращение при мысли, что пришлось бы нести в суд бумаги с подписью покойного отца, да клеймить сию подпись открытым судом, да сражаться там из самых низких корыстных побуждений против собственной матери. Его безошибочный инстинкт в таких ярких красках рисовал ему, какова будет реакция его матери, если открыть ей все, каковы будут ее поступки, узнай она правду во всех жестоких подробностях, каковы будут поступки, от совершения коих ее удерживали ранее лишь игра случая да удачное стечение обстоятельств, что Пьер был совершенно уверен: ее озлобление против него будет длиться даже дольше, чем возможное открытое судебное разбирательство касательно раздела имущества Глендиннингов. И недаром чуяло его сердце, что для борьбы за наследство у его матери и впрямь осталось еще много нерастраченных сил и мужества, коих он имел все основания опасаться. Кроме того, если предоставить событиям идти своим чередом, Пьер на целых два года останется младшим в семье, ребенком в глазах закона, не имеющим права лично выразить суду какое-либо законное требование; и хотя он мог бы судиться чрез своего ближайшего друга, но кто же по своей воле останется в числе его близких друзей, если исполнение его великого замысла требовало от него устранить всех друзей?

Вот какие мысли, да еще множество других, казалось, сжали плотным кольцом душу этого влюбленного юного энтузиаста.

III

В иных человеческих сердцах всегда таится до времени некая темная, безумная прихоть, коя при тирании господствующего на сердце настроения приводит таких особ к тому, что они с безрассудною готовностью разрывают свои самые крепкие сердечные узы, сочтя их помехою к достижению той высшей цели, кою сие, господствующее на сердце настроение им насаждает, словно заправский тиран. Тогда кажется, что узы любви только понапрасну сковывают нас и что перед тем, как подняться на величественные высоты, мы прекрасно обойдемся без прощания с близкими; любое проявленье к нам нежности мы надменно отвергаем, нам кажется, что поцелуи домашних оставят на нас волдыри; и вот, оставя позади живые любящие сердца, мы тщетно ловим в объятия пустой и бестелесный воздух. Мы мним, что перестали быть смертными людьми, что уподобились бессмертным холостякам да богам, но повторяю вновь, мы, так же как и сами греческие боги, склонны спускаться обратно на землю; склонны вновь с радостью подчиняться любви; склонны вновь радостно преклонять свои боговидные головы на грудь, созданную из столь пленительной глины.

Устав от устойчивой земли, неутомимый мореход вырывается из всех любовных объятий и пускается в море, когда свирепствует штормовой ветер, дующий прочь от берега. Но во время долгих ночных вахт на другом конце света, когда океанская пучина тяжело поворачивается за палубой, моряку думается о том, что в этот самый миг над покинутым им деревенским домом родное солнце взошло высоко и много ясноглазых девушек – в зените своей красоты, как и солнце. Он проклинает судьбу, себя он проклинает, свое бездумное безумие, коему имя он сам. Ибо те, кто вкусил сладость знакомства с ними, затем стремится их оставить; в разлуке же они приходят ему в его мстительных снах.

Пьер был теперь тем самым богом, в ком незащищенным остается сердце, тем самым моряком, который ругал себя на чем свет стоит; тем самым мечтателем, погруженным во мстительные сны. Несмотря на то что в некоторых важных вопросах он не занимался самообманом и отважился назвать вещи своими именами, однако же, как только вставал вопрос о Люси, он принимался хитрить с самим собою. Но надо сказать, что Люси была связана с его необыкновенным замыслом сложнейшим морским узлом, ибо ему казалось немыслимым принять такое судьбоносное решение, не имея в поле зрения и этой пламенной любви. И вот, не зная, какова она, сия неведомая величина, или же боясь найти ее невзначай, Пьер, обдумывая свои планы, словно алгебраист, заменил настоящую Люси на условный символ – на некое неизвестное х, – и посему в его окончательном решении все еще стояло это неизвестное х, но отнюдь не живой образ Люси.

Теперь же, когда он воспрял от самоуничижения, поднявшись с пола в своей комнате, да воспрянул духом от довольно-таки глубокого душевного изнеможения, Пьер мнил, что подчинил себе свою мрачную судьбу вплоть до самого горизонта, что все его решения предельно ясны да приняты раз навсегда; и вот, наконец, в довершение всего в самые глубины его сердца вдруг проник живой и дышащий образ Люси. Пьер задохнулся; он пожирал ее глазами, ибо прекрасный воображаемый призрак, который столь долго был заживо погребен в его душе, казалось, наступал на него из своей могилы, и ее светлые волосы саваном окутывали ее до пят.

Тогда на какое-то время все второстепенное, что поглощало его внимание прежде – его мать, Изабелл, весь белый свет, – все поблекло, и лишь один выбор встал пред ним, один вопрос, который заключал в себе все: Люси или Бог?

Но тут мы откладываем перо в сторону. Иные безымянные битвы души не подлежат описанию, и не всякое горе должно обсуждать. Предоставим же двусмысленной череде событий мало-помалу поведать нам о своих двусмысленностях.

I

Оказавшись внутри Мальстрема[115], человек непременно закружится как волчок. Если вы ударите концом кия в наидлиннейшем возможном ряду бильярдных шаров тот шар, что к вам всего ближе, то самый дальний шар покатится в лузу, в то время как другие останутся, и при этом вы не прикасались к тому дальнему шару. Так и судьба, рассчитывая чрез целую вереницу поколений живых существ или же мыслей, обрушивает удар свой на ныне живущего. И тогда тщетно отрицает он порыв ветра, так как не чувствует на себе его дыхания, а до него и впрямь не долетало ни малейшего дуновения. Пьер же более не противился непреложной судьбе да свободной воле; это непреложная судьба и свобода воли вступали с ним в спор, и победу в дискуссии одержала непреложная судьба.