В 1955 году Хантингтон Хартфорд купил целую страничку рекламы в шести нью-йоркских газетах и напечатал там еще одно свое кредо. Этот символ веры уже был озаглавлен следующим образом: «Проклятие общественности?» В целом там говорилось о том, что абстрактное и абстрактно-экспрессионистское искусство представляет собой настоящее нелепое варварство, навязываемое общественности в результате подлого заговора директоров музеев, владельцев галерей и критиков, составленного в целях кощунственных насмешек над великой традицией классического изобразительного искусства на Западе. Особую ответственность Хартфорд возложил на Пикассо, Уильяма де Кунинга и Жоржа Руо. Мало того, миллиардер также вдруг принялся коллекционировать произведения кое-каких, поразительно вопиюще устаревших живописцев — таких, как сэр Джон Эверетт Милле, Джон Сингер Сарджент, сэр Джон Констебль и сэр Эдвард Коули Берн-Джонс.

В 1958 году, в пору расцвета пучеглазой и дешевой школы драмы (в которой герой всегда являл собой некую разновидность изнуренного Джека Лондона, корчащегося в самом центре сцены: выше локтя рука его туго затянута кожаным ремешком, а героин, точно в нос, закапывается бедняге в плечевую артерию при помощи пипетки), Хантингтон Хартфорд написал капитально-викторианскую сценическую версию «Джен Эйр» и спродюсировал ее на Бродвее. Н-да, кто сам лично не побывал на этом спектакле, тот просто не верил рассказам очевидцев. Хотя премьера «Джен Эйр» явно провалилась, Хартфорд исключительно посредством своих денег целых шесть недель удерживал спектакль на сцене.

И все это время от Голливуда до Багам появлялись, словно из рога изобилия, его разнообразные многочисленные проекты. Некоторые из этих проектов были так ошеломляюще дороги, что журналы то и дело твердили об «эксцентричных прихотях» Хартфорда: Голливудский театр классической драматургии стоимостью в миллион долларов (1953), Институт рукописного анализа (графологии) (1955), переустройство Хог-Айленда, близ Нассау, в «Райский Остров», курорт для утонченных людей (стоимостью 25 миллионов долларов) (1959). В 1960 году он передал в дар Нью-Йорку 862 500 долларов для обустройства кафе и павильона в Центральном парке (по этому поводу до сих пор ведутся судебные разбирательства). Глянцевый журнал под названием «Шоу» (1961). К 1958 году Хартфорд выкупил почти за миллион долларов старое конторское здание с «мансардным» склоном, рекламной вывеской компании «Шевроле» и часами на самом верху, расположенное на острове, на площади Колумба, там, где сливаются Бродвей, Восьмая авеню и южная граница Центрального парка. Обрушив здание, он нанял Эдварда Д. Стоуна, знаменитого архитектора, и начал строить свою Галерею современного искусства.

Перед самым открытием музея Хартфорд вернулся из Нассау, своего зимнего дома, чтобы в последний раз все хорошенько проинспектировать. К пятидесяти трем годам он не растерял ни капельки своей удивительной ауры. Хартфорд был все таким же ребячливым, застенчивым, атлетично-грациозным и растерянным. Он вновь выглядел таким же прямым и простодушным, как мистики с берегов Ганга. Осматривая эолийско-скиннеровский орган музея, встроенный в альков между вторым и третьим этажами, Хартфорд повернулся к какому-то гостю и сказал:

— Я счел, что в этом музее непременно должна быть органная музыка. Знаете, ведь на самом деле он совсем как храм Искусства.

А когда кто-то упомянул о его первой книге, Хартфорд тут же подчеркнул свою миссию:

— Мне пришлось очень тяжело, пока я решал вопрос о названии. Поначалу я остановился на таком: «Искусство или анархия?» Еще я хотел назвать книгу «Армагеддоном Искусства». — И простодушно пояснил: — Армагеддон означает последнюю решительную битву между силами добра и зла.

А в вестибюле, уже на обратном пути, Хартфорд повернулся к высеченному на стене неподалеку от лифтов четверостишию Киплинга:

Но ради радости работы,

Но ради радости раскрыть.

Какой ты видишь эту Землю, —

Ему, велевшему ей — быть![3]

— Здесь выражено именно то, о чем я хотел сказать, — произнес Хартфорд. — Понимаете, что я имею в виду?

Киплинг! Ясное дело, Хартфорд даже при всем желании не мог выбрать более немодного автора. Британские интеллектуалы еще в 1920 году начали осуждать Киплинга как некую разновидность проповедника колониализма, и с тех самых пор он стал известен как великое антикультурное явление — так считали даже те деятели культуры, которые вообще ни строчки из Киплинга не читали. Для Хартфорда, однако, здесь звучал голос Господа и голос викторианской Англии. Как говорится, комментарии излишни.

Если внимательно прислушаться к тому, что Хартфорд реально говорит о культуре в течение последних тринадцати лет, сразу бросится в глаза, как часто он высказывается о добре и зле, о набожности, о нравственном порядке, о священных ценностях — короче говоря, о религии. Однако тут вся проблема в том, что бедного Хартфорда все последние тринадцать лет практически никто толком даже не слушает. Интеллигенция просто считает его наивным и неуклюжим. И тем не менее Хантингтон Хартфорд все это время был весьма последователен. Для начала давайте вспомним довольно странное название опубликованной им в 1951 году брошюры: «Был ли Бог здесь оскорблен?» (цитата из Бальзака). С тех самых пор абсолютно во всех своих многочисленных эссе об искусстве Хартфорд постоянно использовал такие выражения, как «духовная жизнь нашего времени», «истинное и порочное», «Божество», «Высочайший», «Человек, которого некогда называли Князем Мира», «Сам Иисус Христос»… О своем музее он говорит как о «храме». Он высекает на стене Цитату из Киплинга про «Него, велевшего ей — быть!». И все же основной темой всего этого стилизованного благовествования является искусство. Некоторые фразы Хартфорда содержат в себе любопытно-антикварные элементы языка XIX столетия. «Человек, которого некогда называли Князем Мира» — честно говоря, сомневаюсь, что во всей Объединенной теологической семинарии найдется хоть один священник, который сегодня отважится использовать подобное выражение.

Хартфорда, однако, все это ничуть не тревожит. Большая часть его мышления являет собой преднамеренный возврат к умственной атмосфере викторианской Англии, к тому Zeitgeist[4], который ему самым что ни на есть капитальным образом навязывала матушка, Генриэтта Герард Хартфорд, благородная дама-южанка.

Существует просто замечательная фотография Хартфорда и его матушки, которая может очень о многом поведать. На этой фотографии шестнадцатилетний Хантингтон Хартфорд стоит, идеально выпрямив спину, в двубортном блейзере и брюках цвета сливочного мороженого, а его волосы ложатся на лоб золотистыми кудрями, как на картинах Гейнсборо. Матушка стоит сзади своего сына, выглядывая из-под громадной шляпы для садовых вечеринок, сияя улыбкой, которая совершенно недвусмысленно говорит: «Мой Мальчик». Атмосфера на этой фотографии точно такая же, что и на верандах в Ньюпорте, Род-Айленд, — пение хором в гостиной, крокет на дальней лужайке, соломенные шляпы, веера с вышивкой, листья мяты, приемы гостей по пятницам, подсвечники Тиффани, батиковые зонтики от солнца, теннисные рубашки, кожа из Марокко, вербена, синие мухи и зеленовато-желтые дни в тени дерева — короче говоря, светская жизнь году эдак в 1880-м. Однако фотография была сделана в 1927 году, за пару лет до начала Великой депрессии.