Но революция в парикмахерском деле на этом не заканчивалась. Вместо того чтобы угождать лишь состоятельной клиентуре, у которой были деньги и достаточно свободного времени для сложных причесок, внезапно парикмахеры столкнулись с огромным спросом со стороны женщин всех уровней дохода и всех возрастов. Но демократичный «боб» не только не дестабилизировал профессию, а, напротив, резко увеличил спрос и на первоначальную стрижку, и на последующие визиты для ее поддержания. Кроме того, место оказания услуг переместилось из частного дома, где парикмахер посещал элитных клиентов, в пространство салона. Все вместе эти взаимосвязанные события привели к буму парикмахерских заведений — огромному и внезапному расширению индустрии. В Соединенных Штатах за период между 1922 и 1924 годами количество салонов взлетело почти в пять раз, с 5000 до 23 000[481]. За десять лет с 1921 по 1931 год в Англии и Уэльсе число людей, занятых в парикмахерской индустрии, практически удвоилось[482].

Все эти новые салоны предлагали женщинам не только услуги по уходу, но и безопасное и дружелюбное общественное пространство, представляющее собой еще один шаг прочь от жизни, сводящейся к домашнему хозяйству, навстречу деятельному участию в более широких сферах жизни вне дома. Женщины также не ограничивались ролью клиента. Рост числа парикмахеров, вызванный «бобом», привел к укреплению тенденции, которая впервые появилась во время войны, когда женщины пополнили ряды парикмахеров, придя на смену призванным на фронт мужчинам. Профессия, которая до войны — фактически, с момента ее зарождения в XVIII веке — была почти исключительно мужской, начала меняться под влиянием бума на стрижки, создавшего новые карьерные возможности для женщин.

Таким образом, в то время как за 1920‐е годы размеры парикмахерской индустрии в Англии и Уэльсе почти удвоились, за тот же период число женщин, занятых в ней, увеличилось более чем в пять раз: к 1931 году они составили более трети рабочей силы[483]. Феминизация отрасли, запущенная стрижкой «боб» в начале XX века, продолжается: статистика, опубликованная Национальной федерацией парикмахеров Великобритании, показывает, что в 2016 году 88 % людей, работающих в парикмахерских и цирюльнях, составили женщины[484].

Возвращаясь к Рут Эванс, отравившейся бытовым газом в собственной спальне в Бруклине в 1922 году: почему же пресса ухватилась за ее недавнюю стрижку как причину депрессии? Почему на подстриженные волосы легло бремя самоубийств, разводов и насильственных преступлений? Дело в том, что это были репортажи для читателей в разгар социальных перемен, мощным катализатором которых были короткие волосы. И недоброжелатели, и поклонники стрижки осознавали новый послевоенный мировой порядок, значимым элементом которого было изменение внешности и поведения женщин. В контексте всех выдвигавшихся против «боба» обвинений люди были готовы и полны желания прочесть еще больше сообщений о новой стрижке. Сидя за столом во время завтрака, в безопасности домашнего пространства, они открывали газеты, чтобы найти дополнительные доказательства деструктивного влияния нового фасона — новости об очередных несчастьях, которые бы развлекли или озадачили их, а возможно, подтвердили их взгляды. Подобные репортажи были частью процесса адаптации к модерности. Конфликт по поводу стрижки «боб» показывает нам общество, проговаривающее свои взгляды на то, как двигаться вперед, в будущее.

За то время, что я была студенткой, мои траты на перманентные завивки казались расточительством в сравнении с моим ограниченным доходом. Это была эпоха пышных волос. Мелани Гриффитс задала жару начальству в «Деловой женщине» (1988); Мадонна гордо расхаживала в своих небрежных нарядах в фильме «Отчаянно ищу Сьюзен» (1985). И как забыть Дженнифер Билс (и ее дублершу в танцевальных сценах) в гетрах в фильме «Танец-вспышка» (1983)? Да, я хотела быть, как они. И да, я определенно хотела иметь такие же волосы. Я помню тяжесть бигуди и как обжигал кислотный раствор для химической завивки, пока я сидела в кресле салона, ожидая, когда мои совершенно прямые длинные волосы преобразятся, пусть даже моя совершенно обычная жизнь останется прежней. В конце 1960‐х мои прямые волосы казались бы настоящим подарком для модницы, ими гордилась бы любая девушка, но так уж вышло, что я родилась слишком поздно. Кроме того, мне действительно нравился небрежный беспорядок крупных завитков; именно такой я хотела быть (ил. 7.1a).

Спустя некоторое время после того, как я начала преподавать в университете, я сдалась. Мои волосы были слишком прямыми — они агрессивно настаивали на своем, не поддаваясь химическому воздействию. Завивка никогда не держалась продолжительное время, и я неохотно приняла тот факт, что мне не быть обладательницей пышной гривы. Увы, я родилась человеком с заурядными прямыми волосами. Но на тот момент они еще сохраняли длину и, будучи довольно тонкими и мягкими по структуре, к концу рабочего дня высвобождались из косы, хвоста или пучка, которые я обычно носила. Если пытаться описывать мой вид, боюсь, подойдет слово «всклокоченный». Но вот мне исполнилось тридцать, и здравого смысла чуть прибавилось, судя по тому, что я сделала короткую стрижку «боб» в духе Луизы Брукс. Наконец, нашлось что-то, в чем мои волосы были хороши. Они легко принимали форму, ложились, как полагается, и даже самопроизвольно подкручивались на концах. И все это было до того, как «боб» замелькал на каждом углу, вновь введенный в моду Викторией Бекхэм. Немного портят картину мои детские фотографии, на которых, оказывается, я уже с «бобом» (ил. 7.1б). Но тогда он мне не нравился; если сосредоточиться, я могу и сейчас ощутить холодок ножниц на шее и стрекот лезвий, подрезающих челку, — я закатывала глаза от напряжения, когда мне велели сидеть неподвижно.