Для заковывания пленника Топклифф особо рекомендовал использовать «ручные кандалы», или металлические рукавицы. Объяснялось это тем, что ему было необходимо получить ответы как можно скорее, ведь в противном случае сообщники Саутвелла, «прямо причастные к его вероломным деяниям», могут успеть скрыться[605].

Ответ королевы на это письмо прозвучал в ходе приватной беседы с Топклиффом во дворце и не был зафиксирован письменно. Однако доподлинно известно, что всего через несколько дней после этого Топклифф начал пытать Саутвелла именно тем способом, который рекомендовал использовать ранее, не имея при этом на руках требуемого в таких случаях законом письменного разрешения ни от Бёрли, ни от кого-либо из его соратников. Эти леденящие кровь подробности прямо указывают на то, что королева полностью осознавала, что именно Топклифф планирует сделать, и лично дала свое согласие на это, ведь пойти наперекор ее прямому запрету Топклифф никогда бы не осмелился. Елизавета же, в свою очередь, никогда не отличалась особой щепетильностью: так, например, во время расследования заговора Ридольфи королева отдала двоим людям Бёрли письменный приказ пытать на дыбе всех подозреваемых, «покуда те недвусмысленно не сознаются в содеянном или же так долго, как вы сочтете необходимым»[606].

Заслуживают упоминания и некоторые другие любопытные факты. Прежде всего отметим, что мать Саутвелла Бриджет, в девичестве Копли, состояла с королевой в кровном родстве — она была троюродной сестрой отца Анны Болейн. Говорили также, что к 1583 году Бриджет «провела на службе у королевы уже почти четыре десятка лет», хотя, какие именно обязанности она выполняла, нам неизвестно[607]. В период правления Марии Тюдор брат Бриджет Томас, ревностный протестант, храбро отстаивал права Елизаветы на трон в палате общин, за что был арестован[608]. Однако несколькими годами позже, когда Елизавета уже взошла на престол, Томас женился на девушке из семьи католиков и сам перешел в католичество. К тому времени, как Роберт Саутвелл оказался в руках у Топклиффа, его дядя был уже мертв, но предательство его забыто не было. Томас много лет провел в изгнании в Руане, откуда неоднократно выступал с нападками на королеву в печати[609].

Могла ли Елизавета, презрев свою обычную преданность членам своего семейства, обойтись с Саутвеллом именно так и не иначе по причинам личного характера? Быть может, она видела в нем не просто очередного ненавистного ей иезуита, но человека, чей дядя, как она полагала, предал лично ее, а потому и стремилась обречь его на самое жестокое наказание, какое только возможно?

Способ пытки, который предпочитал Топклифф и который он описал в письме королеве, был куда более болезненным, чем обычная пытка на дыбе. Он оставлял своих жертв висеть растянутыми и прикованными к стене металлическими кандалами на долгие часы, до тех пор, пока те не оказывались на грани смерти. Затем он снимал их и приводил в чувство, а после этого подвешивал вновь. Пытка была настолько мучительной, что практически каждый из его пленников в какой-то момент переживал обширное кровоизлияние вследствие разрыва крупных кровеносных сосудов. На суде Саутвелл сообщил, что ему самому пришлось пройти через это не менее десяти раз; по его словам, терзания его были настолько невыносимы, что он предпочел бы, чтобы его казнили десять раз подряд[610].

На месяц Саутвелл был заточен в Гейтхаус, где его намеренно бросили в камеру для бедняков. Условия в ней были кошмарны — камера была ужасающе грязной, и вскоре Саутвелл заразился вшами. Его друзья яростно протестовали против такого решения и направляли королеве одну жалобу за другой, и в результате она перевела заключенного в одну из наиболее мрачных камер Тауэра, где он провел в одиночном заключении более двух с половиной лет[611]. Наконец, в четверг 20 февраля 1595 года солдаты доставили его в Вестминстер на Суд королевской скамьи, где его дело должен был рассмотреть главный судья Попхэм. Запястья Саутвелла во время суда были крепко связаны.

Саутвеллу предъявили обвинение в государственной измене в соответствии с парламентским Актом 1585 года, согласно которому все иезуиты и католические священники считались изменниками. На вопрос о том, признает ли он свою вину, Саутвелл ответил: «Я католический священник и благодарен Господу за это, но я не изменник. Ни один закон на свете не может называть изменой ремесло священника». Такой ответ Попхэм отказался принимать. Слушание началось лишь после того, как обвиняемый отказался от провокационного замечания, подразумевавшего, что принятый парламентом закон недействителен, и заявил просто: «В измене не виновен»[612].

У присяжных ушло менее четверти часа на то, чтобы постановить: Саутвелл — изменник. На следующий день его повезли на виселицу, в поле близ деревни Тайберн, к западу от города, где обычно вешали преступников. По чудовищному приказу Елизаветы, повторявшему ее распоряжения 1585 года в отношении неудавшегося цареубийцы доктора Уильяма Пэрри, палач должен был обрезать веревку сразу после того, как из-под ног заключенного будет выбита лестница и петля затянется у него на шее. Затем палачу надлежало, удерживая Саутвелла в полном сознании, выпотрошить его и вынуть его внутренние органы из грудной клетки так, чтобы приговоренный, все еще дыша, успел увидеть, как его собственные сердце и кишечник сгорят в огне прежде, чем он умрет.

Жестоко расправляясь с неугодными монахами и священнослужителями, королева просто следовала примеру своего отца, но в случае Саутвелла все пошло наперекосяк. Когда ему, уже стоявшему на помосте, было позволено произнести последнее слово, осужденный иезуит, по примеру Томаса Мора, начал в последние минуты своей жизни молиться за благополучие королевы и ее советников. Саутвелл взывал к Господу о том, чтобы Елизавете была «дарована благодать земная и небесная, помощь друзей и содействие верных соратников, и да будет она править во славу Божию, и да вступит в Царствие Небесное в следующей жизни».

Услышав молитву Саутвелла, толпа в едином порыве начала кричать, что этому человеку следует позволить умереть на виселице, и потребовала не обрезать веревку. Палач подчинился. Даже в жестоком мире кровопролития и религиозного террора в тот день нашлось место удивительному проявлению человеческого сострадания[613].