И раззадоривать себя ему незачем. Некоторые обезьяны — гориллы, например, — для поднятия боевого духа колотят себя кулаками в грудь или бьют ими по земле; норвежские пираты, викинги, с той же целью стучали боевыми топорами о щиты; хоккеисты дружно молотят клюшками о лед и хором выкрикивают бессмысленные, но энергичные речовки. Глебу Сиверову это ни к чему: он профессионал, и эмоции в его работе не подспорье, а помеха. Он и без эмоций сделает все, как надо, да и причин недолюбливать террористов у любого нормального человека и без кровавого кино предостаточно…

Сиверов щелкнул мышью, и правая картинка, растянувшись во весь экран, перестала быть статичной. Рослый бородач что-то сказал в камеру, засмеялся и, продолжая смеяться, спустил курок. В это мгновение воспроизведение резко замедлилось, а картинка увеличилась, пойдя мелкими цветными квадратиками — видимо, разрешение камеры оставляло желать лучшего. Федор Филиппович без комментариев со стороны Слепого понял, почему тот отключил звук: на такой скорости даже исполняемая тоненьким дискантом бодрая детская песенка превратилась бы в нечленораздельное утробное мычание.

Изображение двигалось рывками, напоминая составленное из фотографий не самого высокого качества слайд-шоу. Смотреть было неудобно, все время хотелось стукнуть по монитору кулаком — Федор Филиппович еще очень живо помнил телевизоры, которым это помогало прийти в себя в случае мелких неполадок, — зато такая скорость воспроизведения действительно позволяла рассмотреть процесс казни во всех малопривлекательных подробностях. В какой-то момент генералу даже почудилось, что он видит вылетевшую из пистолетного ствола пулю, но это, скорее всего, был обыкновенный обман зрения.

Потом затылок приговоренного словно взорвался изнутри, и он начал все так же, рывками, падать лицом вниз, волоча за собой шлейф разлетающихся широким веером красных брызг, при такой скорости воспроизведения казавшихся густыми и тягучими, как расплавленное цветное стекло.

Глеб остановил воспроизведение и убрал жуткое изображение с экрана.

— Так это выглядело в случае с сержантом ВДВ, — сказал он. Голос у него был ровный, но, скосив глаза, Федор Филиппович успел заметить, как на его скулах вздулись и опали желваки. — Теперь давайте посмотрим, как погиб полковник Рябинин.

Глеб не солгал, одна сцена почти точь-в-точь повторяла другую: несколько слов в камеру, издевательская реплика, обращенная к приговоренному, нарочито медленное поднятие руки с пистолетом, выстрел и мертвое тело, падающее на землю лицом вперед. Как и говорил Слепой, если не принимать во внимание разницу во времени, месте и действующих лицах, прочие отличия были едва заметными и несущественными. Все, кроме одного: человек, убитый произведенным практически в упор выстрелом в затылок, ухитрился умереть, не потеряв ни капли крови. Так, по крайней мере, это выглядело на экране, и это было странно, потому что Глеб не ошибся и в определении калибра оружия: в обоих случаях убийцами использовался автоматический пистолет сорок пятого калибра. Только безвестного сержанта ВДВ застрелили из старого армейского «кольта», а полковника Рябинина — из шикарного «дезерт игл» с удлиненным стволом. Этот дорогой и не особенно практичный пистолет был заведомо мощнее своего прославленного прадедушки, а значит, как ни мерзко это звучит, и набрызгать должен был сильнее…

— Диаметр пули — сорок пять сотых дюйма, — подлил масла в огонь Сиверов. — Что в пересчете дает нам одну целую и четырнадцать сотых сантиметра. И — сухо. Мы что, научились мастерить киборгов, пригодных для заброски в тыл врага?

— Неужели холостой?

— Или мимо, — предложил еще один вариант Глеб. — Или у нас с вами что-то с глазами. Или мы чего-то не понимаем. Или… Ну, не знаю! Я, лично, исходя из своего опыта, могу утверждать, что ранение в голову — это всегда очень грязно и мокро. Как, впрочем, и любое другое ранение, особенно смертельное. Я этих ранений, как вы знаете, навидался по самое некуда. Хотя, конечно, даже в этом вопросе я — не последняя инстанция. Словом, если бы у нас было время и пара десятков подопытных… гм… добровольцев, которых никто не хватится, мы могли бы попытаться экспериментальным путем установить, возможна ли только что наблюдавшаяся нами картина, если стрелять человеку в голову пулей, а не одними только пороховыми газами.

— Типун вам на язык, герр доктор Менгеле, — сказал Федор Филиппович. — Где ж мы их столько наберем?

Шутки, которыми они обменялись, друг друга стоили, но генерал простил Глеба, а Глеб — генерала: оба не выспались, пребывали в состоянии мрачного недоумения и не видели никаких поводов для оптимизма, кроме одного — скоро должно было наступить утро, до которого оба твердо рассчитывали дожить.

— Илларион сказал, что он был пес, — вспомнил Глеб.

— Рябинин?

— Угу. Не в том смысле пес, что собака, а в том, что преданный. Илларион сказал: служил не столько отечеству, сколько командиру. За точность цитаты не поручусь, но смысл примерно такой.

— Ну и что?

— Хотелось бы знать, кому он был предан в то время, которым датирована эта запись.

Федор Филиппович вздохнул. Он не то чтобы не думал о том, на что намекал Глеб — будь так, очень многое из того, что он говорил и делал в последнее время, превратилось бы в пустое, да к тому же весьма рискованное кривлянье, — но верить в правдивость собственных догадок и воистину необъяснимых, прямо-таки мистических прозрений Сиверова по-прежнему очень не хотелось. Да и обсуждать это сейчас Федор Филиппович полагал бессмысленной тратой времени: будет день, будет и пища, давайте сначала посадим на цепь кусачих собак, а уж потом станем разбираться с их хозяевами. «Обострение внутриполитической обстановки», — вспомнил он и криво, нерадостно улыбнулся.

— Не знаю, — сказал он и добавил, увидев скептическое выражение на физиономии Сиверова, от внимания которого явно не укрылись его вздохи и гримасы: — Ну, ей-богу, не знаю, вот те крест на пузе! Но постараюсь узнать. Есть у меня на примете один такой… специалист по натаскиванию двуногих псов.

— Кто такой? — подобрался Сиверов.

— Не скажу, пока не буду уверен, — отрезал Федор Филиппович. — Давай-ка без самодеятельности! Сначала добудь этого Юнусова, а там, глядишь, и необходимость выкручивать мне руки сама собой отпадет.

— Добудь Юнусова… — Глеб хмыкнул, потянулся за сигаретой, посмотрел на пепельницу, отдаленно напоминавшую картину «Утро после Куликовской битвы», и передумал курить. — Дед бил-бил — не добыл, баба била-била — не добыла… Дед — ФСБ, баба — ГРУ, а я, стало быть, мышка. С хвостиком…

— Ложись-ка ты спать, мышка, — предложил генерал, — а то уже заговариваться начинаешь, уши вянут тебя слушать. Вздремни часок-другой перед делом, а то выйдешь на борьбу с международным исламским терроризмом, как вареный, и много с тебя тогда будет толку христианскому миру и российской государственности?

— А пожалуй, — неожиданно легко согласился Глеб и, в свою очередь, посмотрел на часы. — Без двадцати четыре. Это ж не часок-другой, это ж еще можно по-настоящему выспаться! — Он посмотрел на диван — единственное место в конспиративной квартире, которое могло, пусть с некоторой натяжкой, сойти за ложе для сна. — А вы?