– Нет. Я уже начал по тебе скучать. А… у тебя слипаются глаза… не думай, я вижу, как ты устал. Все, я ухожу. А у меня ни в одном глазу.

– Нет. Не думай об этом. Да, это правда, она в полном отчаянии, бедняжка. Для нее в этом вся ее жизнь… и я, поверь, так хорошо ее понимаю… и я не устаю себе повторять, что если бы я знал другой выход из этого положения, я просто сошел бы с ума. Но почему именно эта пьеса поразила нас так сильно? Может быть, внутренне мы были готовы к тому, что еще только должно было с нами случиться, а «Дядя Ваня» послужил предлогом… или предлогом было что-то иное? Когда зажегся свет, а занавес опустился, в этот момент я увидел, что она действительно плачет. И слезы эти лились и лились, она просто не в силах была остановить их. Я был настолько поражен, что не в силах был даже аплодировать. И так мы сидели, уставясь в пол, ожидая, пока вставшая с мест публика начнет выходить из зала. Но и после этого она продолжала рыдать. Ты меня слушаешь? Она плакала все то время, что мы шли к машине, и в машине она продолжала плакать тоже, но уже тихо, как если бы, раз начав, у нее уже не было сил, чтобы остановиться. Ее слезы лились непрерывно, и я знал, что лились они не из-за пьесы. Они лились из-за меня. До сих пор она не произнесла ни единого слова. С тех пор, как… Что?

– С тех пор, как она узнала…

– О нас… о том, что мы…

– Что?

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Может быть. Но она не в состоянии была остановиться. Это было нечто вроде водопада из слез. И я решил не предпринимать никаких попыток успокоить ее. Я даже подумал, что так будет лучше – дать ей выплакаться, чтобы то, что скопилось у нее внутри, выплеснулось наружу. Обычно она всегда очень сдержанная. Есть в ней эта внутренняя гордость.

– Тебе легко так говорить. Но находиться там и наблюдать, как она плачет… я не мог даже заставить себя прикоснуться к ней… она была так чувствительна с тех пор, как узнала… просто чтобы хоть немного поддержать ее. Слышать это безостановочное рыдание… за минутой минута… Но я не произнес ни слова. Я не хотел ссоры, хоть я и знаю, что всему виною я сам. Я поклялся самому себе, что ни за что не буду с ней ругаться – на мой взгляд, она достаточно страдала и так. Я привез ее домой и включил телевизор, понадеявшись, что он чуть облегчит ее страдания… отвлечет от несчастья. Но я не угадал – она поднялась и вышла из комнаты. Я сказал, что никогда больше в жизни не принесу домой ни одного театрального билета, и вообще не сделаю ничего, что хоть самую малость огорчит ее, – никогда в жизни. Она ничего не ответила. Она перестала плакать, да. Но и разговаривать она перестала тоже. И, к сожалению, в доме не было наших девочек, чтобы растопить между нами лед, как они всегда делали это, когда находились дома. Сама она не сказала им об этом ни единого слова, потому что не хотела, чтобы они отвернулись от меня. Так она сказала.

– Чтобы я стал им отвратителен… она была уверена, что и я отвернусь от них.

– Что я еще могу сделать? Я уже сказал ей, что никогда ее не брошу. Ты меня слышишь? Я хочу, чтобы и ты знал об этом тоже.

– Я рад этому.

– Я сказал, что как могу я быть проклят за то, что со мною случилось? Такова моя судьба. Разве я этого просил? Если бы в этом была замешана женщина, все было бы понятнее. Ты хотела бы, спросил я, чтобы это была женщина? Или ты и сейчас предпочла бы женщину?

– Она ничего не ответила. Ее отец был сыном известнейшего раввина. В Иерусалиме. Оттуда идет весь ее ужас. Но я сказал ей, что весь грех беру на себя. Я заплачу за это в аду – я, и никто другой. Я за все в ответе.

– Я знаю, что ты не веришь ни во что подобное. Но в моем возрасте я не могу упустить последний мой шанс. Я конченый человек. Я хотел сказать ей, что за одну минуту рядом с тобой я готов заплатить тысячей лет, проведенных в аду. Хотел… но не сказал. Но что я сказал, так это то, что Господь сам осудит меня. И накажет. Не спорь сейчас со мною, Цви. Возможно все. Я могу заболеть. Ты хотела бы, чтобы у меня обнаружили рак? Для тебя это было бы легче? То, что со мной произошло, оно из тех же глубин. Пути, которыми приходят подобные вещи, никому не ведомы. Я могу только сказать, что произошло, но как я могу ответить на вопрос – почему? И тогда своим сдержанным тихим голосом она сказала мне… Ты меня слышишь? Она сказала, что предпочла бы наказание Господадля меня… да, предпочла бы, чтобы это был рак. Ты когда-нибудь слышал подобное?

– Да, конечно. Это показывает всю глубину ее унижения. Как она это чувствует.

– «Я хотела бы, чтобы Бог наказал тебя онкологией. Да, чтобы обнаружили рак». Именно такими словами она и сказала.

– Что?

– Правильно. Я сказал ей: «Ты рассуждаешь, как ребенок. То, что сейчас происходит со мной, я с Божьей помощью еще могу пережить, но рак я не переживу. Никогда. А все это я пережить, преодолеть – смогу». Так я сказал. И еще: как это пришло само по себе, точно так же оно и может уйти. На что она ответила: «Не считай меня идиоткой. Это никогда и никуда не уйдет. Надо полностью спятить, чтобы надеяться на это». Тогда я согласился и сказал: «Ну хорошо. Допустим, что я действительно спятил, пусть даже частично… разве не известно тебе, что сейчас дела сумасшедших тоже рассматриваются со всевозможным вниманием. Дай мне время. Может быть, я преодолею это. Я чувствую в себе силы преодолеть». Это то, что я сказал ей… как ты понимаешь, это вовсе не означает, что я так думаю: по правде сказать, все обстоит совершенно противоположным образом, все мои ощущения с каждым днем только крепнут. Но это я говорю тебе, чтобы ты знал. И тогда она призналась, что установила за нами слежку. Что ты скажешь на это?

– Нет, разумеется, не сама. Ей на это не хватило бы просто выдержки. Она наняла частного детектива. Можешь ли ты представить эту картину – как застенчивая, изысканно одетая женщина вроде нее входит в частное сыскное бюро и нанимает детектива, чтобы он отслеживал каждый наш шаг, подкрепляя все это фотографиями. Кстати, ты что-нибудь заметил?

– И я тоже нет. Но он проделал с нами весь путь, когда мы посетили больницу твоей матери. Представляешь? Ты и там ничего не заметил?

– Да хватит тебе смеяться. Для тебя это, кажется, подходящий повод для шуток. А я был просто в шоке. В основном из-за нее. Это какую же глубину обиды надо испытать, чтобы дойти до такого. А знаешь ли ты, что детектив сфотографировал тебя прямо посреди улицы?

– А что я могу поделать? Она прямо как маленькая девочка. Она говорит мне, что знает абсолютно все. И она действительно знает все; знает даже больше того, что знаю я сам о твоем отце и твоей матери, знает, как зовут твою сестру и ее мужа, что живут в Хайфе, знает, как зовут твоего брата и имя его жены из Иерусалима, ее родителей, и все адреса и телефоны. Она села со мною рядом и начала считывать их с обрывка какой-то бумаги, чтобы доказать мне бог знает что. Но я держал себя в руках. Вот, сказал я ей, вот если бы спросила меня, я все тебе сказал бы сам, потому что ничего не скрывал и не собираюсь скрывать от тебя. От тебя у меня секретов нет – все открыто и честно. Если бы, сказал я, здесь была бы замешана другая женщина, я скорее всего вынужден был бы прибегнуть к обману, стал бы действовать у тебя за спиной. Ты даже не представляешь, на что идут в подобных ситуациях мужчины, но поскольку никаких женщин нет, я веду себя предельно честно, а потому нет ничего такого, что заставило бы тебя переживать так сильно и обвинять меня в чем-то постыдном. Этого нет – ты согласна? Я тебя не обманывал и не предавал, ни тебя, ни того, что нас связывает. Это не адюльтер… это что-то совершенно иное. Теперь оцени, какую линию поведения я выбрал по отношению к ней. Очень тонкую, очень логичную и в то же время совершенно честную. Что ты об этом думаешь?