который встал за трибуну, где он выглядел слишком равнодушным, спокойным и непринужденным, чтобы казаться естественным, спросили только о его квалификации, а затем, не позволив выступить на тему непристойности, судья отправил его на место. В холле я поговорила с леди Трубридж[812] (которая раньше занималась скульптурой, а в последний раз мы виделись в детстве на чаепитии на Монпелье-сквер) и с «Джоном»; «Джон» в лимонно-желтом, жесткая, жилистая, раздраженная. По ее словам, их расходы исчисляются четырехзначными суммами. Леонард считает, что они оформят подписку на наши книги. После обеда мы были на слушании еще час, а потом судья, все более осмотрительный и учтивый, сказал, что прочтет еще раз и в следующую пятницу в два часа дня вынесет решение касательно этой бледненькой пустенькой скучной книжонки, которая переходила из рук в руки по залу суда. На этом великое действо закончилось, по крайней мере пока, а я обнаружила, что потеряла маленькую римскую брошь. Любопытная сцена с коричневым верхним освещением; очень душно; всюду полицейские; снующие у дверей матроны. Атмосфера вполне приличная и официальная; люди взрослые.

25 ноября, воскресенье.

48-й день рождения Леонарда. Мы были в Родмелле и заполучили все, что хотели, быстро и неожиданно; вдобавок к полю у нас будет коттедж, а Перси [Бартоломью] – «наш человек». Миссис Перси получила наследство от своих странных родственников – подозреваю, что она незаконнорожденный ребенок управляющего цирком; родители были путешественниками; она никогда не рассказывает о своей семье; ее отец умер в одиночестве; тетя оставила после себя одежду и драгоценности; она унаследовала £330 и несколько шиллингов. Миссис Перси купила себе вставные челюсти с белоснежными зубами, а теперь подумывает о граммофоне или радиоприемнике.

Я взяла почитать «Елизавету и Эссекс[813]» (Литтона) и – да простит меня Господь! – обнаружила, что это плохая книга. Я ее не дочитала и держу у себя, чтобы посмотреть, будет ли моя… [текст обрывается]

28 ноября, среда.

День рождения отца. Сегодня ему было бы девяносто шесть лет (1928 – 1832 = 96) – да, именно столько; другим знакомым тоже могло бы исполниться 96 лет, но этого, слава богу, не произошло. Его жизнь поставила бы точку на моей. И что тогда было бы? Ни писательства, ни книг – немыслимо. Раньше я думала об отце и матери каждый день, но, написав «На маяк», оставила их где-то на задворках памяти. Иногда я думаю об отце, но уже по-другому. (Я верю, что действительно была болезненно одержима родителями и книга о них стала неизбежной необходимостью.) Теперь он приходит ко мне как ровесник. Как-нибудь почитаю его. Интересно, смогу я ли посредством книги услышать, почувствовать его голос? Помню ли тексты наизусть?

Вчера был один из наших вечеров – очевидно, успешный[814]; Адриан, Хоуп, Кристабель [Макнатен], Клайв, Рэймонд, Банни, Литтон, Вита и Валери [Тейлор] ближе к концу, а еще Элизабет Понсонби[815]. Всем понравилось. Что касается меня, то я не уверена. В середине вечера Литтон исчез (он живет наверху) – Л. считает, что из-за криков Клайва. У него всегда громко, с напором, с музыкой. Я отметила странную перемену в своих чувствах, когда Литтон ушел. В былые времена я чувствовала неодобрение в его молчании; держала глупости при себе и старалась не дать ему уйти. Но теперь, когда этот человек пишет «Елизавету и Эссекс», я все время думаю: если после стольких лет усилий Литтон подсовывает нам эту живенькую, нарочито поверхностную книжонку, то он может уходить или оставаться когда заблагорассудится. Меня больше не задевает его неодобрение. Хотя среди моих мерзких пороков есть зависть к славе других писателей и хотя я (как и все мы, наверное) втайне рада, что книга Литтона оказалась плохой, я все же чувствую себя подавленной. Если подумать и сказать честно, то удовольствие средненькое, а значит, неглубокое и неудовлетворительное; в глубине души я бы ощутила настоящее удовлетворение, несмотря на зависть, окажись «Елизавета и Эссекс» шедевром. О да, так оно и было бы, ведь мой разум впитывает литературу совершенно хладнокровно и независимо от тщеславия или ревности; от шедевра Литтона он бы тоже не отказался. Вчера вечером к моим чувствам примешивалось какое-то любопытное личное недовольство тем, что Литтон, которого я любила и люблю, пишет подобные вещи. Это скорее отражает мой собственный вкус. Хоть книга Литтона слаба и поверхностна, про него самого такое не скажешь. Кто-то винит его круг общения, кто-то Кэррингтонов [Дору и Ральфа], а кто-то молодых людей. В их воображении Литтон – замкнутый затворник-инвалид, хлещущий кнутом по словесности, чтобы та пустилась галопом, тогда как бедный зверь хромает и весь в язвах. И Дэди, и Пернель, и Джейни Бюсси, и Дороти[816] – все они эмоционально заявили, что это его лучшая книга!

Так проходят дни, и я порой спрашиваю себя, не загипнотизирован ли человек жизнью, как ребенок серебряным шаром. И жизнь ли это вообще? Она очень быстрая, яркая, захватывающая. Но все какое-то поверхностное. Хотела бы я взять серебряный шар и ощутить его безмятежную округлость, гладкость, тяжесть. И держать изо дня в день. Думаю, я буду читать Пруста. Листать его взад-вперед.

Что касается следующей книги, то я намерена воздержаться от написания, пока она не созреет во мне и не превратится во что-то вроде спелой груши, сочной, требующей срывания, грозящей упасть. «Мотыльки» до сих пор преследуют меня и являются, как всегда, внезапно, между чаем и ужином, пока Л. слушает граммофон. Набрасываю страничку-другую и заставляю себя остановиться. Я и правда столкнулась с некоторыми трудностями. Взять хотя бы славу. «Орландо» возымел успех. Теперь я могу писать в том же духе – так и тянет сделать это. Люди называют книгу спонтанной и очень естественной. И мне бы хотелось сохранить эти качества, но не потерять остальных. Вот только одни из них и есть результат игнорирования других, следствие поверхностного сочинительства. А если я начну копать вглубь, то рискую потерять их. Каково же мое собственное отношение к внутреннему и внешнему? Полагаю, легкость и стремительность – это хорошо, да; я даже думаю, что и поверхностность – хорошо; но как-то же можно объединить их с глубиной?! Мне пришло в голову, что я хочу насытить каждый атом. Я имею в виду убрать все лишнее, мертвое, избыточное; передать мгновение целиком, что бы оно ни включало в себя. Допустим, мгновение – это сочетание мыслей, ощущений, голоса моря. Использование того, что не принадлежит мгновению, привносит мусор и омертвелость; повествование реалиста ужасно, а все эти переходы от обеда к ужину фальшивы, нереальны, условны. Зачем привносить в литературу то, что не является поэзией – имею ли я в виду насыщенность? Не в том