В Рождество мы виделись с Котелянским. Щеки стали более впалыми, а кожа как старый апельсин. Он был в рубашке с короткими рукавами. Он мыл посуду после рождественского ужина, который был «не очень хорош… входите же, входите». «Это была комната Кэтрин», – сказал Котелянский. Убогость, опрятность, чистота; кровать и стол[837]. Окна выходят на задний двор, на деревья Риджентс-парка. Мы сразу перешли к привычной хуле Марри; вернулись на десять лет назад в Ричмонд; вспомнили те долгие визиты, напыщенные эмоциональные разговоры. Марри, говорит он, все такой же. Очень жалкий, как, впрочем, и всегда. Опять обсуждали Лоуренса[838]; очень хороший писатель, но его последняя книга ОТВРАТИТЕЛЬНА.

– Вы должны прочесть “Контрапункт[839]”.

– Почему?

– Потому что он вдумчивый и утонченный человек. И это очень типично для нашей эпохи. Да, книга болезненная и ужасная, зато честная.

Котелянский по-прежнему серьезен и сосредоточен на тех нескольких темах, которые волнуют его вот уже сорок лет. По-прежнему перемывает кости Кэтрин и Марри. И все это время в нем бушевали какие-то эмоции. Он был рад нашему приезду. А что получили мы? Мне он подарил красную деревянную шкатулку, русскую игрушку, до отказа набитую русскими сигаретами. Его голос то и дело дрожал. Он смотрел на меня с волнением. Весь линолеум сверкал там, где его отмыли, а деревянные панели, покрашенные двумя оттенками синего, очень ярко блестели. Он явно перекрашивал их снова и снова. Одному богу известно, как он живет там. Люди больше не покупают переводы Котелянского. Его чистокровная еврейская собака умерла.

Жизнь сейчас очень стабильна или очень изменчива? Меня преследуют крайности. Так было и будет всегда; они пронизывают всю мою жизнь, и даже сейчас. А еще жизнь мимолетна, преходяща, эфемерна. Взлечу и буду как облако над морем. Несмотря на перемены в нас, все мы как будто летим друг за другом, последовательно и непрерывно, и, как облака, пропускаем свет насквозь. Но что такое свет? Скоротечность человеческой жизни впечатляет меня настолько, что я часто прощаюсь, например с Роджером после ужина, или прикидываю, сколько еще раз увижусь с Нессой.

Перед Рождеством Вита Сэквилл-Уэст уехала на десять недель к своему мужу Гарольду Николсону в Берлин, где он работал советником в британском посольстве. Это побудило Вулфов посетить Германию, и ночью 16 января они отплыли из Хариджа[840] в Хук-ван-Холланд[841], где остановились в отеле “Принц Альбрехт”, а 18 января к ним присоединились Ванесса, Квентин Белл и Дункан Грант, совершавшие тур по картинным галереям Германии и Австрии. Все они, по словам Ванессы, провели “неделю разгула” в Берлине вместе с Николсонами, а 21 января Вулфы вернулись в Англию тем же путем, что и приехали. Вирджиния добралась до дома в состоянии нервного срыва и в течение следующих шести недель была практически недееспособной.

28 марта, четверг.

Какой позор! Ни один свой дневник я еще не бросала так надолго. Правда в том, что 16 января мы отправились в Берлин; после возвращения я три недели провалялась в постели и примерно столько же не могла писать, а потом начала отдавать и отдаю до сих пор все силы очередному приступу восторженного сочинительства – пишу то, что придумала в постели: окончательную версию «Женщин и художественной литературы»[842].

И, как всегда, обычное повествование мне неинтересно. Хочу только сказать, что сегодня днем встретила Нессу на Тоттенхэм-Корт-роуд и мы обе погрузились в пучины воспоминаний, в которых плаваем до сих пор. В среду она уедет на четыре месяца. Странно, что жизнь не разделяет нас, а сводит вместе снова и снова. Но в голове моей проносились тысячи мыслей, пока я несла чайник, грампластинки и чулки под мышкой. Это один из тех дней, которые я называла «сильнодействующими», когда мы жили в Ричмонде.

Возможно, мне не стоит повторять то, что я всегда говорю о весне. Наверное, лучше подбирать новые слова, ибо жизнь продолжается. Нужно изобрести новый стиль повествования. Конечно, в моей голове постоянно рождается множество свежих идей. В одной из них я, например, на несколько месяцев ухожу в женский монастырь и погружаюсь в собственные мысли; рву с «Блумсбери». Мне надо пересмотреть некоторые вещи. Грядет время приключений и борьбы, весьма болезненной и одинокой, как мне кажется. Но одиночество пойдет на пользу новой книге. Конечно, я заведу друзей. Принаряжусь. Обновлю гардероб и стану ходить в гости к новым людям. И все время буду мысленно сражаться с этой новой несуразной формой. Да, думаю, «Мотыльки» (если я все же назову так свой роман) – это нечто с острыми углами. Но я не хочу загонять себя в рамки. Моя внезапная плодовитость вполне может обернуться чем-то поверхностным. В былые времена книги состояли из множества предложений, будто вырубленных топором изо льда, а теперь мой разум очень нетерпелив, поспешен и в каком-то смысле доведен до отчаяния.

Старость иссушает нас; Клайв, Сивилла, Фрэнсис, все морщинистые и сухие, хотят прыгнуть выше головы, но вместо этого тащатся по проторенным дорожкам. Лишь во мне, говорю я, вечно бурлит стремительный поток. Даже видя свое уродство в зеркале, я думаю, как же хорошо; сколько цвета и формы – больше, чем когда-либо. Мне кажется, что как писатель я стала смелее. Меня беспокоит собственная жесткость по отношению к друзьям. Клайв, говорю я, невыносимо скучен. Фрэнсис – неуправляемый молоковоз.

Я чувствую себя на пороге какого-то напряженного приключения; да, как будто в эти весенние дни я вылупилась из скорлупы и вот-вот пройду через некий портал навстречу новому опыту. Поэтому, просыпаясь на рассвете, я гоню от себя страхи, говоря, что мне понадобится большое мужество; в конце концов, именно я заработала £1000, просто пожелав этого одним ранним утром. Проснулась и сказала себе, что никакой больше бедности, и ее не стало. На следующей неделе я свяжусь с «Philcox», чтобы спроектировать новую комнату – у меня есть деньги на ее постройку и меблировку. А еще у нас есть новая машина, и мы сможем поехать в Эдинбург в июне, если захотим, и в Кассис[843].

В новом году начались строительные работы, которые превратили пребывание в кабинете в пытку; насосная машина включалась каждые 25 минут. Уже две недели не качает[844]. Я спасена? Сейчас здесь так тихо, что я слышу лишь пение воробьев и чей-то голос, доносящийся из отеля. Идеальная комната. Несса сняла студию, будет сдавать дом 37 и тем самым навсегда покончит, я полагаю,