решила себе отвоевать.) И однажды вечером, после какого-то спора и даже слез (как редко я плакала!) мы с Леонардом решили делить доходы сверх определенной суммы; затем я открыла счет в банке и 1 января смогу положить на него по меньшей мере £200. Главное – тратить свободно, без суеты и тревоги, а еще верить в способность заработать еще. Я и правда почти не сомневаюсь, что в ближайшие пять лет заработаю больше, чем когда-либо прежде.

Но перейдем к Максу Бирбому. Недавно вечером я познакомилась с ним у Этель[824]. Когда я вошла в комнату, с места встал коренастый пожилой человек (таково было мое впечатление), и нас представили. В нем нет ни причудливости, ни вычурности. Застывшее лицо, густые усы, кожа в красных капиллярах, глубокие морщины, но идеально круглые глаза, очень большие, небесно-голубого цвета. В глазах можно заметить мечтательность и жизнерадостность, тогда как все остальное в нем степенное и в высшей степени благопристойное. Он причесан, опрятен, вежлив. В середине ужина он повернулся ко мне, и у нас завязался приятный, интересный, льстивый, очаровательный разговор; он рассказал мне, как читал статью об Аддисоне[825] в Богноре[826] во время войны, когда литература, казалось, умерла, и увидел в тексте свое имя. «Смею думать, что инициалы ВВ привлекают ваше внимание так же, как МБ – мое». Ничто меня так не воодушевляло, и поэтому я, кажется, ответила, что его имя бессмертно.

– В каком-то смысле, – ответил он не без самодовольства.

– Как драгоценный камень, твердый и безупречный, но постоянно меняющийся в зависимости от освещения.

– Очаровательный образ, – сказал он по-доброму, с одобрением и, что наполовину польстило мне, наполовину огорчило, добавил: – То же самое можно сказать и о вас.

Неужели мы на одном уровне? Вирджиния Вулф говорит то, ВВ думает это; «как вы пишете?» и т.д., – я как будто была одной из его коллег или собратьев по писательскому искусству, но моложе. Во всяком случае, он спросил меня, как я пишу. Ведь сам он выписывает слова пером, словно вырубает топором, и поэтому никогда ничего не меняет. Он думал, что я пишу так же. Я ответила, что мне приходится выкидывать целые куски. «Я бы хотел, чтобы вы мне их прислали», – сказал он не моргнув глазом. Он и правда был очень добр, хотя смотрел на меня долго и пристально. Смотрел он и на лорда Дэвида[827] своим странным взглядом художника, таким типичным, изучающим и не связанным с намерениями смотрящего, хотя в его случае это не совсем так. После ужина он прислонился к каминной полке, и мы с Морисом Бэрингом экстравагантно порхали вокруг него, словно пара бабочек, восхваляя и смеясь. А он говорил, что ему весьма приятна похвала умных людей вроде нас. Но его постоянно уводили в сторону поговорить то один, то другой, и наконец он исчез, величавый, но очень сдержанный в белом жилете, пожавший мне руку своей пухлой крепкой длинной ладонью и сказавший напоследок несколько приятных слов. Я, признаться, не вижу особой разницы между великими людьми и нами – мы очень похожи. Я имею в виду, что в них нет напыщенности и вычурности, как у мелких сошек; с ними легко и просто найти общий язык. Но мы, конечно, общались недолго. Он говорил о Харди и сказал, что терпеть не может «Джуда Незаметного[828]»; назвал это искажением жизни, ведь в ней гораздо больше счастья, чем горя, а Харди пытается доказать обратное. Да и пишет он якобы плохо. Потом я сменила тему, а он заявил, что читает мои эссе и помнит слова о Беллоке[829]. Нельзя забывать, сказал МБ, что Беллок штампует по десять книг об истории, поэзии и т.д. в год. Он совершенно неуравновешенный человек, а такие всегда несовершенны, да и его самого, МБ, тоже нельзя называть совершенством. Однако он все равно был рад, что я не люблю Беллока. Чарльз Лэм[830], по его словам, обладал удивительным талантом, пока все не испортил. МБ не прочел ни одной книги, кроме «Пенденниса[831]» и «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» [Томаса Харди], пока жил в Оксфорде. И вот, наконец, в Рапалло он читает[832]. Скоро возьмется за «Елизавету и Эссекс» и «Орландо» (произносит на французский манер) и с нетерпением предвкушает удовольствие.

Среди прочих присутствовали… миссис Хаммерсли[833], лорд Дэвид, Хатчинсоны и др.

Вчера вечером мы ужинали с Хатчинсонами и встретили Джорджа Мура, похожего нынче на старый сребреник, такой белый и гладкий; с маленькими ручками-ластами, как у моржа, пухлыми щеками и острыми коленками; который за словом в карман не полезет; свежего и потому моложавого на вид; и очень прозорливого. Вот его описание «Райсимен-Степс[834]»: запылившиеся папоротники; больной раком женится на женщине с припадками; «уж точно не свидетельство выдающегося ума – да и что это вообще за тема!». Похоже, он придает большое значение теме. Он постоянно хвалит сюжеты или оригинально трактует их. Сейчас он пишет какой-то греческий роман, диктуя его очаровательной даме, которая всем хороша, за исключением того, что она не собирается и, следовательно, никогда не выйдет замуж. Надиктованное дает ему пищу для размышлений, и потом он диктует заново[835]. От руки не пишет. Рукописей не существует. Видимо, «диктование» как нельзя лучше описывает стиль Мура и Генри Джеймса; объясняет их плавность и многословность. Но все сводится к тому, что великие люди очень просты, легко находят общий язык, сдержанны, не обращают внимания на книги других писателей (Мур презирает их всех: Шоу – «вопль пошлости» – «отравлен вульгарностью» – «не написал ни одного хорошего предложения за всю свою жизнь»; Уэллса – «я держусь от Уэллса подальше»; и Голсуорси…) и живут в безмятежной, светлой, обособленной атмосфере, но при этом они проницательней обычных людей и сразу схватывают суть вещей. По словам Джека, Мур выскочил из дома и быстро сел в такси – не такой уж он и старый сребреник.

1929

Вулфы встретили Рождество в Блумсбери за ужином с Роджером Фраем; 27 декабря они отправились в Родмелл и вернулись в Лондон 3 января 1929 года. Далее Вирджиния начинает Дневник XVIII.

4 января, пятница.

Как странно понимать, что я дала миру нечто прекрасное – согласно «Manchester Guardian», «Орландо» «признан шедевром, коим он и является». В «Times» нет даже упоминания картин Нессы, которая, по ее словам, потратила на одну из них очень много времени[836]. Потом я думаю: «Значит, у меня есть что-то взамен детей», – и снова сравниваю наши жизни. Отмечаю свой отказ от