Генерал прятался в доме одного архитектора в Берлине – поступок, за который и этот человек, и его жена поплатились жизнью. Правительство рейха объявило награду 500 000 рейхсмарок за информацию, которая позволила бы его поймать, и гестапо устремилось за ним в погоню.

Как говорит бывшая медсестра германского Красного Креста Гертруда Люкс, генерал Линдеман был ранен выстрелом одного из сотрудников гестапо, который доставил его в государственный полицейский госпиталь по адресу: Берлин, СЗ 40, Шарнхорстштрассе, 3 сентября 1944 г. Этот гестаповец носил кольцо с инициалами А.Т. или Т.А. Ей сказали, что эти работники службы безопасности, выполняя обязанности под руководством советника криминальной полиции Зарде, вошли в дом на Рейхсканцлерплац, где прятался генерал Линдеман. После их прибытия генералу удалось запереться в комнате на верхнем этаже, а потом он попытался выбраться из окна на крышу. Гестаповец сумел выбить часть досок двери, и он успел сделать два выстрела в фигуру, пытавшуюся выбраться через окно. И тут генерал, очевидно, рухнул, и, когда гестаповец спросил его, ранен ли он, Линдеман ответил:

– Да, полагаю, дважды.

В 14.30 генерала доставили в госпиталь с пулевым ранением в брюшную полость и в мякоть. Персоналу госпиталя было поручено заняться лечением ран, которые он получил в ходе ареста, а обслуживание пациента было строго засекречено с вытекающими последствиями. Пока шли приготовления к обработке ран, полученных им при аресте, его посадили на табурет, а потом поместили на операционный стол, к которому привязали его правую руку. Он попросил было перевязать ему эту руку, но ему объяснили, что это обычная мера предосторожности, принимаемая перед хирургической операцией. Затем было внутривенно введено анестезирующее средство, и, впав в бессознательное состояние, генерал громко произнес:

– Я – генерал Линдеман… Я не виновен… Я умираю за Германию!!! Пожалуйста, передайте моей жене.

При операции, длившейся 1 час 40 минут, выяснилось, что толстая кишка была прострелена дважды, а это привело к заражению, которое стало причиной воспаления внутренних органов. Также было уделено внимание ранению в мякоти верхней части бедра. После операции его поместили в палату 116 хирургического отделения, возле которой для охраны постоянно находились два гестаповца. Пока он все еще был под наркозом, обе его руки были привязаны к краям кровати. Было договорено, что следствие будет проведено, когда его состояние это позволит и у него хватит сил, чтобы выдержать допрос.

На следующий день состояние пациента значительно улучшилось. Ночная сестра Гертруда Люкс объяснила сотрудникам СД, что, пока руки больного будут привязаны, ему нельзя обеспечить подобающий уход, и ей удалось убедить их освободить узлы на время утреннего и вечернего умывания, которое длилось примерно полтора часа.

4 сентября была сделана попытка через фрау Александру Ролофф и доктора Марию Даален известить родственников о состоянии пациента. 5 сентября с его запястий были сняты узы, и при послеоперационном осмотре выяснилось, что начался перитонит, из-за чего не рекомендовалось устраивать какой-либо немедленный допрос. Невзирая на тяжесть его раны, кровообращение и кровяное давление оставались сравнительно приемлемыми.

Во время многочисленных предупреждений о воздушной тревоге, которые досаждали Берлину в тот период, его перевели из палаты в операционный бункер, и он обратил внимание, что сотрудник СД изо всех сил и всегда старается поместить его в самое безопасное место, возможно, ради как безопасности персонала СД, так и безопасности самого генерала. Как-то раз, когда охранник из СД, чтобы немного отдохнуть, на минуту оставил его на попечение медсестры, генерал Линдеман спросил ее:

– Сестра Гертруда, каково положение на фронте? Ввиду недавних событий сестра не знала, как ей ответить на этот тонкий вопрос, и, колеблясь, спросила:

– А разве вы не знаете, что случилось с вами?

– Конечно, знаю, но это не важно, потому что умирает так много людей, – ответил он. В другом случае он поблагодарил ее за заботу о нем и упомянул, что у него два сына на фронте.

Местный перитонит перерос в общее заражение брюшной полости, и состояние генерала стало ухудшаться. 11 сентября было назначено переливание крови. В полдень того же дня сотрудникам гестапо кто-то позвонил и предупредил, что, возможно, разрабатывается план освобождения генерала. В течение нескольких последующих дней работники СД спали, положив рядом с собой на ночной столик заряженные пистолеты.

13 сентября главный хирург государственного госпиталя профессор Хох осмотрел пациента в хирургическом отделении. Когда он представился, генерал Линдеман просто закрыл глаза и не стал отвечать. Профессор вскрыл рану и удалил опухоль без применения обезболивания. Генерал не сказал ни слова и не произнес ни звука как в ходе осмотра, так и после него.

Завершив осмотр, профессор Хох связался с советником криминальной полиции Зардом по телефону и объяснил тому, что состояние больного очень тяжелое и что допрос надо провести как можно скорее, если полиция желает получить от генерала какую-либо информацию вообще. После этого разговора доктор Шарлотта Поммер связалась с директором внутреннего отделения госпиталя доктором Титце. Было решено, что вместо того, чтобы всю ночь пациенту регулярно вводить лекарства, улучшающие циркуляцию крови, ему дадут большую дозу пантопона. Это решение так и не было исполнено, потому что примерно полчаса спустя появились гестаповцы и в течение примерно двух часов допрашивали генерала.

Вечером 13 сентября новость о его аресте была передана по сети радиовещания, а на следующее утро сообщение об этом происшествии впервые появилось в газетах. 21 сентября во второй половине дня его опять допрашивали в течение короткого времени, и в тот вечер его состояние резко ухудшилось. Около 3.00 22 сентября кровяное давление упало, а примерно через 2 часа 15 минут он потерял сознание и так и не очнулся.

Во время допросов и пребывания в госпитале под охраной он никогда не проявлял внешних признаков физической боли. После смерти его тело забрало гестапо, и последнее место успокоения так и осталось неизвестным.

В июле и августе, несмотря на отсутствие официальной подготовки в этом виде искусств, мы стали мастерами по отходу и отступлению. Старые солдаты играли роль станового хребта батальонов. Разбитые на небольшие боевые группы, мы уже не принадлежали, как прежде, своей собственной дивизии, а постоянно перемещались из одной части в другую, причем внешне это казалось почти не запланированным или организованным. Мы в смысле снабжения и поддержки большей частью стали опираться на собственную находчивость и поняли, что любая ситуация способна внезапно измениться. Ранее при занятии частью новых позиций организация нормального снабжения и поддержки была обязательной вещью, что включало в себя установку орудий и доставку продовольственных пайков всем военнослужащим, а также продуманный план ухода за ранеными. С развалом обычного боевого порядка такое систематическое планирование уже не было возможно, и нам все чаще приходилось самим беспокоиться о себе, не ожидая и не рассчитывая на поддержку со стороны Верховного командования.