— Шнурок! — окликнул он, точно пса, и Шнурок уже был тут как тут, поглядывал преданными глазами на Зубра. Насколько Степа предан ему на самом деле? Зубр всегда был в почете у братвы, потому что Зубр — это сила. Но каково придется ему, когда он обнажит свою слабость? Когда окажется, что он — всего лишь человек, по-человечески переживающий за своих родственников?

— Что, Сергей Матвеич?

— Поедешь к моим родителям. Если они там, берешь их и перевозишь сюда. Если нет… — На этот случай Логинов никаких действий со стороны Шнурка изобрести не мог и потому замялся.

— Понял, Сергей Матвеич! — вывел его из затруднения Шнурок, отправляясь выполнять задание — аж пятки засверкали.

После его ухода дом обезмолвел. Только Логинов бесцельно бродил из комнаты в комнату, вспугивая тишину. Один раз, чтобы нарушить это тягостное молчание, он едва не включил видеомагнитофон, в который все еще была вставлена злополучная кассета, но буквально поймал себя за руку с пультом: это-то еще с какой стати — весь этот ужас заново смотреть? Вынув кассету, он, словно гигантское ядовитое насекомое, взял ее двумя пальцами и осторожно переместил за кровать. Осторожно — потому что еще понадобится. Он непременно пересмотрит ее, выявит все подробности, которые способны навести на след… Не сейчас. После. Сейчас он ничего не в силах сделать. Руки и ноги — совершеннейшие инструменты убийства — стали вялыми и, казалось, осклизлыми, как столовские разваренные макаронины.

Когда же это милиция так поступала — использовала воров в законе, чтобы их руками брать заложников? Зубр никогда не слыхал о таком. Это шло вразрез со всеми правилами. Где ваш гуманизм, ублюдки? Где ваши высокие принципы защиты законности? Милиция смухлевала. Она с поразительной наглостью поймала Зубра на тот крючок, на который он так любил ловить других, и теперь Логинов чувствовал себя так, словно очутился в новом, непривычном мире. Точнее, мир остался прежним, но устрашал кроющейся в нем зыбкостью. Зыбкости Логинов не терпел: он любил определенность. Больше всего он хотел, чтобы все вернулось на круги своя: милиция была бы «милицией, бандиты — бандитами, и каждые действуют своими методами, и все при деле. Не то что в эту страшную, шуршащую дождем и предположениями ночь…

«И нашли же, чем уязвить, сучары!» — сокрушался Зубр. Он не мог не признать, что уязвимое место выбрано с хирургической точностью: он и впрямь безумно любил и родителей, и сестру. Сравнивая силу чувства, сейчас он мог себе признаться, что Зоя значила для него больше, чем Белла, хотя и меньше, чем его шальные бабки — тоже как-никак женщины…

Отец, мать, Зоя в его глазах были ценнее, чем все прочие представители рода человеческого, в силу того, что они Логиновы, члены его семьи, а все остальные — нет. На втором, по степени близости, месте стояла просто родня, которую представлял собой Антошка Сапин. Законника Зубр по-своему любил, однако использовал напропалую, в отличие от родителей и Зои, которых следовало холить, лелеять и к опасным работам не привлекать. Третье место занимала братва, сотоварищи по «Хостинскому комплексу». Этих Зубр использовал, но не любил. За что их, спрашивается, любить? Вечно возбухали, дрались из-за своей доли, под него подкапывались. Если бы не рассчитывали на то, что он их вытащит или, по крайней мере, отомстит за них, выдали бы следствию с головой. Когда их посадили, в его сердце ничто не дрогнуло. Еще и подумал: «Пускай. Меньше народу — больше кислороду. Дайте время, я и без вас развернусь».

Червячок раскаяния пробрался в заскорузлую душу Логинова и, обосновавшись там, вгрызся в нее огненной головкой, как в яблоко, причиняя сосущую боль. Он всегда пренебрегал братвой, думал, что ему никто не нужен, что он — сильный, что он всего добьется один. И вот теперь он — один. По-настоящему один. И чего он добился? Не к кому обратиться за помощью. Некому пожаловаться. Он — сильный, он действительно самый сильный среди тех, кто на свободе. Но когда его силы оказалось недостаточно, чтобы справиться с внезапно надвинувшейся бедой, он оказался слабей самого слабого.

За тягостными размышлениями Сергей Логинов не заметил, как подступил к окнам ранний рассвет. Дождь кончился, но тучи не рассосались, Степана не было. Где он? Где бы ни был, неужели не может позвонить? Все попытки выйти на связь с ним или с родителями закончились неудачей. За эту ночь Логинов потерял, наверное, в весе не менее пятисот граммов: душевное состояние у него всегда отражалось на физическом. Как-то сразу и вдруг он утратил свою напускную спортсменистую молодцеватость: под

крохотными стальными глазами отвисли синеватые мешки, в пальцы пробралась дрожь. С видом человека, которому нечего терять, он снова включил видеомагнитофон и вставил кассету, которая и впрямь оказалась кассетой-убийцей, почище чем в том японском фильме, потому что любой, самый неприятный, ужастик — это выдумка, а здесь кошмар свил гнездо в реальности. Смотрел внимательно, впивался глазами в экран, вот только звук убрал напрочь — Зоин крик резал без ножа. Стена, на фоне которой игралась вся душераздирающая сцена, была завешена дерюгой, с нее свисали другие орудия пыток. Палач был Логинову незнаком: в Сочи он не припоминает никого, до такой степени толстого. Постойте… что-то мелькнуло… не само воспоминание, а его отголосок… Ну? Ну? Логинов, забросив удочку, тянул ее, отяжелевшую, отчаянно мотавшуюся из стороны в сторону. Толстяк… может, на площади… или возле гостиницы… или в ресторане… Вот-вот должна была блеснуть чешуя добычи — крупной или мелкой рыбины, это все равно, Зубр был бы рад и исполнителю, через него он вышел бы на то место, где они держат Зою… Нет, сорвалось! Сергей Логинов раздосадованно потер лоб, покрытый холодным потом изнеможения. Палач мог и замаскироваться, подложить подушку под балахон. Не исключено, что Логинов неоднократно встречался с ним, когда он был тонким и стройным.

День медленно, однако неотвратимо вступал в свои права. Сквозь разрыв облаков скромно выглянуло солнце, чтобы опять спрятаться. В тишине четко, словно метроном ленинградской блокады, тикали настенные часы. Время работало против Логинова. Пока он тут разбирался в своем одиночестве, пытался вычислить место и исполнителя, он терял людей — последних, которые у него еще оставались.

По всей видимости, Зубр потерял уже невозвратно Степу Шнурка, продолжал терять сестру и родителей. Терять… Со дна взбаламученной памяти поднялась строчка песни про князя Романа, которую любила напевать их с Зоей покойная бабушка, хлопоча по хозяйству. Старинная песня, не больно-то понятная, но зловещая. «Князь Роман жену терял, терял-терзал, во реку бросал, во ту реку во Смородину…» А дальше, помнится, дочь князя находит отрубленную руку княгини с фамильным перстнем и догадывается, что отец убил мать. В этой песне «терять» значило «кончать» — прилично выражаясь, «убить». Бабушка частенько употребляла чудные, несовременные слова или современные, но в каком-то другом, доступном только ей одной смысле. Хренотень полная, и чего это ему на ум взбрело? Выходит, по-старинному, на бабушкином языке, это не он теряет своих родных, а теряют их те, кто их сейчас убивает? Неправда, чушь! Или все правда, и это он — убийца? Ведь это он во всем виноват, их захватили, чтобы повлиять на него… Непривычные мысли плясали, заскакивали одна за другую. Как только зазвонил телефон, Логинов сорвал трубку, не задумываясь, кто бы это мог быть, и чуть не зарыдал от счастья, услышав, что звонит Крот.