— Ну как, сохатый, надумал с заложниками расставаться? Ах да, совсем забыл: не сохатый, а Зубр. Один хрен, травоядное…

Разговор выдался недолгим. После него Логинов нажал на рычаг и немедленно позвонил по одному из старых номеров. Он мобилизовывал остатки своего войска.

— Это кто, Зубр? — неприветливо прохрипел в трубку давно знакомый голос. — Отстань от меня, Зубр. Когда по городу и пригороду навели шмон, я знаешь какую кучу в штаны наложил? Я с тобой больше не связываюсь.

— Бери брата, — перекрывая по-прежнему властным голосом весь этот жалкий лепет, приказал Логинов, — и быстро мне дуй по тому адресу, который я скажу.

— Да ты… Чего ты больно много о себе понимаешь? Да кто ты теперь такой?

— Я тебе покажу, кто я такой, — напряженно проговорил Логинов. — Может, влияния у меня убыло, но я — Зубр. И как Зубр я тебе говорю: приедешь, куда и когда скажу, и будешь мне делать, что скажу.

25 февраля, 09.55. Георгий Воронин

— Дедушка, — сказал Гарик, — по-моему, нас сегодня расстреляют.

Часы, за которыми узники привыкли следить, показывали половину четвертого утра, но это сонное спокойное время не соответствовало бурной деятельности, которая происходила над их головами. Можно было решить, что они перепутали день и ночь… Некоторое время Воронины думали, что их совсем оставили в покое, бросили: долго не кормили, перестали выносить ведро. Из длительного отсутствия звуков заложники сделали вывод, что дом пуст, и попытались взломать дверь, но с их истощенными силами и отсутствием инструментов попытки оказались напрасными. Потом в дом кто-то вернулся — прежние люди или нет, они не знали и некоторое время сидели тихо, как полевые мыши, прислушиваясь, кто там: спасители или убийцы? Потом Гарика обдало холодом, потому что из потока невнятных полуграмотных слов, которыми обменивались, перебивая один другого, похитители, на него выпрыгнуло страшное, неотвратимое слово: «кончать». Так сказал один, и согласно повторил другой: «Кончать, все кончать!»

— Глупости, Гарик, — откликнулся Семен Валерьянович. Он сидел, прижавшись к стене, чувствуя себя моллюском, у которого нет в жизни никаких целей, у которого нет совершенно никаких чувств, и потому ему все равно, даже если его сейчас съедят. Когда будут есть, это, конечно, будет больно, но, с другой стороны, никуда не денешься, так что зачем это сейчас обсуждать? Смерть с пулей в груди ничуть не отличается от смерти в больничной реанимации, а значит, не так уж это и страшно. Одно из чувств его все же не покинуло: ему было жаль внука, которого он пытался успокоить по мере своих невеликих сил. — Почему ты так подумал?

— Он сказал «кончать», — объяснил Гарик. — Ты меня ругал за уголовный язык, а ведь это полезно — знать язык, на котором говорят бандиты. «Кончать» — по-ихнему значит «убить».

— Надо говорить «по-их» или на «их языке». Только необразованные люди говорят «по-ихнему».

Гарик попытался улыбнуться, но не смог. Дедушка по-прежнему его поправляет, хотя какое теперь может иметь значение, правильно или неправильно выражается Гарик! Необразованный? Но он уже не станет образованным человеком. Никогда. Никогда? Он хотел заплакать, хотел выкрикнуть что-то громкое, все равно что, свой протест против того, чтобы умирать сейчас, вот сейчас, когда у него было столько дел, столько забот, столько друзей, столько неуслышанной музыки, и еще он хотел научиться играть в теннис — можно было кричать до самого вечера, или сколько там остается времени до расстрела. Но все это запеклось где-то внутри свинцовой тяжестью. Там же, где и слезы. Плакать можно из-за двойки или ссоры с родителями; плакать можно, когда есть надежда, что тебя пожалеют и все исправится. Когда нет надежды, слез тоже нет. Совсем не из-за того, что Гарик такой бесстрашный; наоборот, он не может плакать из-за того, что он такой непроходимый трус. Как хорошо, что об этом никто не узнает.

Семен Валерьянович думал о другом. Внук сказал «расстреляют». Должно быть, в нем ожили давние книжные представления о том, что героев, попавших в плен, обязательно расстреливают. Но они — не герои, а жизнь — не книга. Если их действительно собираются убивать, значит, Валерий окончательно разорвал переговоры с бандитами, а следовательно, они обозлены и постараются убить их таким способом, чтобы причинить ему максимальную боль. Могут еще заснять их последние страдания на кинопленку и передать мэру Воронину… У Семена Валерьяновича так разболелось сердце, что ему показалось, до уготованной ему похитителями смерти он не доживет: ишемическая болезнь сердца — давний враг, но, оказывается, она может стать и союзником. Но как же Гарик? Дедушка не имеет права бросить внука, постыдно дезертировать в свою легкую смерть. Они должны быть рядом, поддерживать друг друга… если будет можно. Если это получится…

Слыша спускающиеся по лестнице шаги, Семен Валерьянович обнял внука: тот был непривычно неподатливый, жесткий, словно каменный, не поддавался на ласку, словно ему уже не хотелось родственного, человеческого участия. Долго скребли, тянули неподдающийся засов. Прямо в них уперлись дула автоматов. «Все-таки пожалели… легкая смерть», — подумал Семен Валерьянович и зажмурил глаза, чувствуя, что он сейчас закричит, испугает внука, хотя, если им суждено уйти из жизни вместе, это не играет никакой роли…

— Выходите, — слышал он и не понимал, как будто дни, проведенные вдали от общества людей, отучили его понимать любую речь, кроме речи внука, а может быть, непонимание объяснялось тем, что он не ожидал услышать именно это. Значит, не застрелят… По крайней мере, не здесь… Ожидание тяжелой смерти снова навалилось на его старчески сгорбленную спину.

Но по крайней мере, перед смертью они выйдут на свежий воздух — не исключено, если повезет, даже увидят солнце. Подвал — неудачное место для смерти; правда, жить в нем еще хуже.

Поднимаясь по лестнице, дедушка и внук испытали головокружение: не от свежего воздуха, не от непривычной физической деятельности — на них всеми красками и звуками обрушился окружающий мир. Зелень деревьев казалась пронизывающей; ручка двери, вбиравшая солнечный луч, обыкновенная железная ручка, сверкала, как драгоценность из сказочного клада. Небосвод раздавливал своим величием.

Заложники щурились, цеплялись за стены. Если там, впереди, еще больший простор, этого вынести невозможно!

— Шевелитесь! — подталкивали заложников, что немногим ускоряло их движение. Есть предел у человеческих сил.

Впервые они увидели этот дом, где им выпало провести, наверное, самые напряженные и самые насыщенные страхом моменты жизни. Обычный двухэтажный каменный дом, с чердаком, с подвалом, с давно не беленными стенами, с прилегающим к нему садом, полным плодовых деревьев. Таких домов в Сочи — десятки, если не сотни. Они должны были ненавидеть, проклинать и этот дом, и этот подвал. Но в преддверии того последнего, что им предстояло, дом казался уютным и приветливым — казался прибежищем, защитой от смерти. Очевидно, их убьют: иначе им завязали бы снова глаза, чтобы они не сумели после опознать бандитское логово.