— Должно быть, музыка.

Из тяжелого хрустального графина Констанция де Базен налила прозрачный тягучий ликер в серебряную рюмочку. Села на диван, пригласила девочку устраиваться рядом.

— Ты никогда ничего не рассказывала о себе. О своей семье.

Амандина смотрела вниз на свои руки, сжимая и разжимая кулачки.

— Мне нечего рассказать. Я ничего не знаю. Соланж Жоффруа была моим опекуном, и она…

— Я слышала о ней от месье Катулла. Но не считала нужным говорить об этом с тобой. Думала, так будет лучше.

— Да, когда-нибудь я смогу говорить о Соланж. Я хотела бы рассказать о ней мадам Изольде и месье Катуллу, и вам, возможно. Но пока…

— Кто твои родители?

— Неизвестно. Ни мне, ни тем, кто окружал меня с рождения. Господин Катулл говорит, что моя мать сама должна найти меня, потому что у меня нет никакого способа найти ее. Когда он так сказал, мне стало немного легче. С тех пор как я помню себя, я всегда думала о том, как я начну искать ее, и никогда не думала, что, может быть, и она меня ищет.

— А имя? Твое имя?

— Имя мне дал епископ. Тогда мы жили в женском монастыре. Соланж назвала меня Амандиной, а позднее епископ Фабрис присоединил к нему имя своей матери, Жильберта, и свое собственное — Нуаре де Креси. Я никогда не пыталась пересказать вслух все, что я помню, с тех пор как начала осознавать себя. Воспоминания. Со мной всегда была Соланж, и так как она знала все обо мне, и у меня не было близких друзей, я не умею говорить об этом.

— Я понимаю.

— Господин Катулл и мадам Изольда — мои первые друзья. Скажем так, первые, кто еще не умер. Была Доминик, но мы с ней провели вместе всего несколько дней. О, и конечно вы, мадам. Я сожалею, что я не могу рассказать о себе больше, но я не знаю…

— Иногда мы находим себя в самых неожиданных местах, Амандина.

Констанция де Базен все еще сидела на диване, потягивая сливовицу из серебряной рюмочки, и думала о следующем.

Если в девочке нет польской крови, то и я не полька. Форма ее рук, то, как она касается клавиатуры, как держит книгу, расставляет цветы, пользуется столовыми приборами. Даже свою убогую одежду носит не без элегантности. Да, да, конечно, монастырское воспитание, пансион благородных девиц… тем не менее есть в этом ребенке что-то большее. Как она двигалась под музыку. Ее еще детский голос. Голос крови не такой уж редкий феномен. Толстой описал его в сцене с танцем Наташи Ростовой в деревне. Инстинкт, право рождения. Почему это не может быть верно для Амандины? Все, что приходит теперь на ум, слово «zal». Даже если бы я хотела, я не смогла бы объяснить девочке, что такое zal. Составная часть польской души. Сожаление, траур, горе, меланхолия. Чувство вины. Все там. Она мучается вопросом, нет ли ее вины в гибели Соланж. Она борется с этим. Амандина, вероятно, думает, что именно в ней была причина, заставившая ее родителей бросить ее. Бог знает, какую тяжесть она несет в душе. Zal. И все же она держит себя в руках, гордо держит голову, работает, учится и улыбается. А если она полька? Что бы изменилось, если я или она об этом узнали бы? Сирота, возможно знатного происхождения, оставленная в монастыре. Довольно заурядная история. Чей-то грех. Но такая изящная. Еще немного, и я поверю, что забота о ней и ее воспитание — мое жизненное предназначение. Ее сегодняшний танец против моих собственных zal. Если Бог поможет нам, думаю, я на верном пути. Поскольку она становится старше, Катуллу будет необходима помощь с взрослеющей девочкой. Вот если бы вернулась Доминик, но… А глупая Изольда никогда не даст ребенку того, что могу дать я. Выход один — мы с Катуллом должны пожениться. Он любит ее до безумия. Он — один, и я одинока. Девочка тоже одна.

Убедив себя вышеприведенными доводами, что она и Катулл должны пожениться, Констанция де Базен в ближайшее воскресенье вызвала его на разговор. Пригласив прогуляться по саду, она описывала свои впечатления от ребенка, от ее таланта, который заслуживает пестования, о тонкой душевной организации и самобытности.

— Что вы скажете о моем искреннем желании посвятить себя этому ребенку? Поскольку у меня нет никаких других обязательств, я могу сделать то, что не сможете вы по разным причинам. И ваша экономка не справится. Позвольте мне заняться Амандиной.

— Нет. Боши забрали трех моих детей, и я не отдам вам четвертую. Вот как я думаю о ней. Она — мой ребенок.

— Согласна, вы давно считаете ее своей дочерью, в этом я и не сомневалась.

— Тогда о чем мы говорим?

— Вы оба могли бы перебраться ко мне. Или, что будет более уместно, я — к вам.

— Да вы что? Покинуть благоустроенное шато ради моего значительно более скромного дома? Вы этого хотите, мадам?

— Не для того, чтобы стать хозяйкой, но добавить изящества. Вы должны признать, что в этом-то вы испытываете недостаток, месье. Мое присутствие стало бы неплохим дополнением.

Катулл осторожно коснулся ее щеки, испытывая ее и задавая себе вопрос, может ли эта совершенная женственность не отпрянуть перед далеко не нежными руками фермера.

— Вы действительно готовы бросить все к…

— Похоже, месье, я шла к этому всю свою жизнь.

Как если бы господин Катулл согласился на ее предложение, Констанция де Базен начала приводить в порядок вещи. Она откладывала и упаковывала то, что планировала перевезти за два километра в дом Катулла, и решала, что должно быть убрано в чуланы шато. Она послала в Париж за одеждой, которую еще возможно приобрести, чтобы пополнить гардероб Амандины. Она устраивала небольшие чаепития и завтраки, и всегда девочка сидела подле нее. Но больше всего ее занимал званый ужин, в который он вложила всю свою изобретательность и имеющиеся запасы, — человек на двенадцать приглашенных. Скромное торжество, во время которого, была уверена мадам де Базен, месье Катулл объявит, что он и она, с благословения их любимой Амандины, решили пожениться. Хотя она не до конца объяснила свои намерения Катуллу, а он не высказал полного понимания, мадам верила в его догадливость, его чувство чести. Несмотря на то что месье действительно обладал всеми перечисленными качествами, он отказался от стула во главе стола, предпочтя место среди соседей, и встал, только чтобы сказать тост за великодушие и гостеприимство мадам. Констанция де Базен склонила голову, помахала кокетливо рукой, отказываясь от похвалы, обвела сияющими глазами дорогих гостей, улыбаясь каждому. Бой проигран — zal — но битва впереди, подумала она и поднялась, чтобы пригласить всех в сад.

— Что значит — американцы вступили в войну?

— Это означает, что мы теперь не одни. Это означает, что боши не будут теперь так уютно чувствовать себя в нашей стране. Самодовольства убавится. И уверенности в своей безнаказанности. И не спрашивай меня, что значит самодовольный. Не сразу. Я должен… Давно пора это было сделать.