Вот почему новость о том, что Михаил VIII захватил Константинополь, буквально ошеломила Папу Римского Урбана IV. То, что считалось деянием Божьим, призванным даровать Церкви единство, было отменено в одночасье. И Урбан стал призывать к Крестовому походу для возвращения Константинополя, обещая тем, кто примет в нем участие, что они получат такую же духовную награду, как и те, кто отправлялся в Крестовые походы в Святую землю. Поначалу желающих нашлось немного, ибо мало кто на Западе считал, что почившая Латинская империя стоила того, чтобы сражаться за нее. Затем, в 1266 году, Карл, граф Анжуйский, брат короля Франции, стал королем Сицилии и Южной Италии. А после этого у него возникли те же честолюбивые замыслы, что и у Роберта Гвискара и Боэмунда, – захватить противоположный берег Адриатики. Теперь в интересах этого могущественного и амбициозного правителя было организовать экспедицию в Константинополь, и в 1267 году он встретился в Витербо с беглым латинским императором Балдуином II, чтобы согласовать детали кампании.

Михаил отреагировал на эту угрозу энергичными дипломатическими мерами. Карл готовил флот в гавани Палермо, так что Михаилу нужна была поддержка на море. Поскольку венецианцы были ярыми сторонниками Латинской империи, Михаил обратился к их соперникам генуэзцам, передав им город Галата на противоположной от Константинополя стороне залива Золотой Рог и предоставив льготный доступ к константинопольским торговым путям. Но вскоре после этого Михаил сумел умерить и враждебность Венеции. Несмотря на горячую поддержку Латинской империи, венецианцы всегда были озабочены тем, чтобы никто не контролировал единолично оба побережья Адриатического моря, ведь это давало бы возможность отрезать Венеции выход в Средиземноморье. Непомерные амбиции Карла Анжуйского делали его очень опасным, и в 1268 году Венеция также заключала с Михаилом договор, добившись при этом выгодных торговых соглашений.

В конце концов помощь венецианцев и генуэзцев не понадобилась, поскольку флот Карла Анжуйского так никогда и не прибыл под стены Константинополя. Михаил VIII справился с ним другими методами. Он отправил послов в Испанию ко двору короля Педро III Арагонского. Они пообещали королю сумму в размере 60 000 золотых, если он вторгнется на Сицилию, наиболее уязвимое место королевства Карла Анжуйского. В то же время византийские агенты действовали на Сицилии, разжигая недовольство местного населения их французскими хозяевами. Обе эти инициативы увенчались успехом. 30 марта 1282 года народ Сицилии поднял мятеж против французских правителей – это событие получило название Сицилийская вечерня, – а несколько месяцев спустя на остров вторгся король Педро. Карл Анжуйский был вынужден оставить планы относительно Константинополя и защищать свое королевство. Нападение на Константинополь было предотвращено.

* * *

Хотя сорвать планы Карла Анжуйского удалось блестяще, Византия при Михаиле VIII была уже не той, что прежде. Она не просто уменьшилась в размерах – изменились и умонастроения. В глазах ее правителей Византия всегда держалась не на обширности территорий, а на идее преемственности с древней Римской империей, что и придавало императору его особый статус. Однако в период изгнания мировоззрение и мировосприятие византийцев неуловимо трансформировались, несмотря на то что традиционная идеология озвучивалась активнее, чем когда-либо. В прошлом Византия укрощала и поглощала волны завоевателей, зачастую ставя их себе на службу и обращая против других своих врагов. Но в 1204 году эта политика обернулась против самих византийцев. На это византийский народ отреагировал тем, что замкнулся в гораздо более узком ощущении идентичности. Среди прочего это проявилось в том, как они стали называть себя. Официально они были «римлянами», и это слово не имело никаких этнических коннотаций. «Римлянином» считался тот, кто был подданным христианского римского императора. Но как раз в это время некоторые византийцы начали предпочитать слово «эллины». Оно не было новым – так называли себя древние греки, чьей литературой всегда восхищались византийцы. Но прежде жители Византии избегали его, потому что оно означало также «язычники», а теперь это слово начало возрождаться, вероятно потому, что акцентировало одну из тех черт, которые отличали византийцев от латинян: их язык. Это очень емко сформулировал Никита Хониат, знатный царедворец при императорах из династии Ангелов, который после 1204 года доживал свои дни, влача жалкое существование в трущобах за стенами Никеи. Он сказал, что это неправильно – служить латинянам, которые говорят на другом языке. Таким образом, византийцы теперь определяли себя с точки зрения своего языка и этнической принадлежности, а не с точки зрения всеобщего идеала. По иронии судьбы в этом они совпали с латинским Западом, где византийцев на протяжении столетий называли греками. Но нетрудно понять, почему произошли эти изменение: поражение и оккупация всегда служат укреплению этнического и национального самосознания.

Эти тенденции подспудно развивались. Официально правитель, вернувший в 1261 году Константинополь, был преемником Константина и Вселенским римским императором, правителем всех христиан. Но одновременно с этим существовало и иное мировоззрение. Около 1255 года император Никеи Феодор II Ласкарис написал письмо, в котором поделился планами относительно своей армии. Он объявил, что более не будет полагаться на иностранных наемников. Вместо этого он собирался создать армию, состоящую из эллинов, на которых только и можно полагаться. С точки зрения выражения политической воли письмо было чистой фантазией, поскольку в правление Феодора наемники играли такую же роль, как и всегда. Значение этого послания заключается в утверждении, что настоящими римлянами являются только те, кто говорит по-гречески, – это свидетельствует о полном пересмотре универсалистской идеологии, которой до сих пор придерживались при Никейском дворе.

Был и другой путь, по которому пошло развитие менталитета, сформировавшегося в период изгнания в противовес традиционному универсализму. После того как из величественной обстановки Константинополя двор переместился в два провинциальных города, фигура императора утратила свою обособленность и загадочность. В некоторых отношениях это сыграло положительную роль. Вековая отчужденность провинций от далекой, но требовательной столичной власти исчезла. Местные жители были горячо привержены правящим династиям Ангелов и Ласкарисов, и это отношение пестовалось и поощрялось. Феодор II Ласкарис назвал себя в публичном выступлении «патриотичным приверженцем Никеи». Тем не менее из вселенского монарха император превратился в местного правителя.

Все это неизбежно должно было создать проблемы для Михаила VIII, когда в 1261 году он возродил Константинополь как столицу Византии. Местный патриотизм означал, что даже среди грекоговорящих не все были рады признать его новым Константином, и Михаил начал сталкиваться с теми же проявлениями отчуждения, которые так беспокоили Василия II. Ситуация осложнилась еще больше, когда Михаил расправился с Иоанном IV Ласкарисом. Вплоть до 1261 года он правил вместе с законным наследником престола, хотя Иоанн не вмешивался в дела политики. Но с возвращением Константинополя Михаил почувствовал себя достаточно уверенно для того, чтобы покончить с фиктивным совместным правлением. Через каких-то пять месяцев после своего триумфального возвращения в столицу Михаил послал в Никею тайное распоряжение ослепить 11-летнего Иоанна. А когда это было сделано, ребенка заточили в крепость на берегу Черного моря, где он оставался до конца дней своих. Несмотря на секретность, об этом злодеянии стало известно. Патриарх отлучил императора от церкви, а в приграничном районе близ Никеи вспыхнуло восстание. Пограничные военные поселенцы и местные крестьяне сплотились вокруг слепого мальчика, который называл себя Иоанном IV. Но восстание было недолговечным. Вскоре бунтовщиков окружила императорская армия, и они помогли своему предводителю ускользнуть за границу к туркам-сельджукам. Михаил же мудро решил не наказывать мятежников, поскольку они были из тех, на ком держалась оборона его границ.