могла разбить даже самое жестокое из сердец. Она протянула к нему руку, но он, сжав кулаки, засунул их в карманы джинсов.

– Та ночь была худшей в моей жизни. Но из нее все-таки вышел толк. Я записался в «НайтЛайн», подумал, может, я смогу помочь еще кому-то вроде меня. И мне было чем заниматься, потому что наш отдел кадров известил меня, что мое отсутствие на работе столь ощутимо, что они меня увольняют. Это было полгода назад. У меня кончалась аренда, так что я переехал в самую дешевую квартиру, какую сумел найти, но все равно мне будет нечем заплатить за следующий месяц. Всякий раз, как я смотрю на свой банковский счет, мне плохо. Мою кредитную карточку скоро заблокируют. И я еще не могу поехать домой, потому что, знаешь что?

Элис понятия не имела что. Она начала осознавать, что картина, которую она нарисовала себе про Кита, была на самом деле лишь серией косвенных предположений. Как там говорилось в том стихотворении про предположения? Что они иррационально выплывают из нашей памяти? Она могла только вспомнить, что оно кончалось тем, что все выглядят как козлы.

– Ну? – спросила Элис.

– Они не знают, что меня уволили. Это их убьет. Ну, по крайней мере, их ожидания.

– И что же ты будешь делать?

Кит открыл рот, чтобы ответить, но прежде, чем он успел это сделать, раздался гудок. Оба посмотрели на море. К берегу быстро приближалась лодка. На короткой передней палубе стояли трое, держась руками за перила, руки образовывали четкое V. Почему-то они напомнили Элис детский рисунок птиц. Но издалека трудно было разглядеть лица.

– Я думала, надо будет ждать до вечера, – сказала Элис. Было только два часа дня. Дверь гостиницы позади них распахнулась, послышались шаги.

– Ну, похоже, я ошибся, – сказал Тони.

– 39 –

2011

Такси на кругу качнуло вправо, и Мэри показалось, что ее сейчас стошнит. Вообще-то, у нее был крепкий желудок, так что, наверное, дело было в волнении. На всякий случай она пошире приоткрыла сумку. Сумка была дешевой, из искусственной кожи, ручки уже начали облезать. Если дойдет до худшего, и ее вырвет, не жалко будет выбросить.

Брелок для ключей в форме клевера, который она внезапно, повинуясь капризу, купила в дьюти-фри, блеснул в свете фар обгоняющей их машины. Мэри зажала его в кулаке, чувствуя, как края металла впиваются в руку. Ей так сейчас нужна была удача. Что там с Джимом? Наверняка лежит в постели. Она подумала, ел ли он хоть что-то. В такие времена, как сейчас, Мэри всегда покупала готовую еду для микроволновки, зная, что готовить для него будет слишком сложно. Морозилка буквально трещала по швам.

Она должна была сердиться. Из всех случаев, когда Джим ее подводил, надо же было выбрать именно этот, за пять минут до прихода такси, чтобы ехать в аэропорт и лететь на Мамин Большой Юбилей. Но она уже изжила всю ярость. Мэри зажмурилась и попыталась вычеркнуть из памяти все то, что наговорила ему. Да мне гораздо лучше без всего этого… дерьма. Тебе не кажется, что я заслуживаю от тебя чего-то получше? Размах ее язвительности поражал сейчас ее самое.

Джим же между тем, казалось, вообще не заметил ее всплеска. Его лицо было застывшим. Онемелым. Может, это было еще хуже, подумала Мэри – что он не был и вполовину так потрясен, как она сама? Даже после того, как она прекратила свои излияния, Джим подошел поцеловать ее в лоб. Она просто ужасная. Наговорить такого Джиму, когда было ясно как день, что ему очень плохо. Она просто ужасна, ужасна – об этом не может быть двух мнений.

Чем быстрее она попадет домой, тем быстрее сможет возместить ему свой промах. За выходные она успела раз двадцать написать Джиму сообщения с извинениями – из ванной; пока мама заваривала чай; пока она сама делала вид, что проверяет пирог, – и всякий раз стирала их, не послав. Такая ссора требовала извинений лицом к лицу, и Мэри это понимала.

– Чартс-роуд, верно? А то могу срезать тут справа, будет быстрее…

– Да-да, сорок шесть. Спасибо, – пробормотала Мэри.

Она тоже не нашла лучшего момента, чтобы сорваться. Две недели назад Джим был плох, как никогда раньше. Это был его день рождения, сорок два года. Он не хотел никаких отмечаний, но, хоть Мэри и уважала его желания, про Ричарда с Джульетт сказать этого было нельзя. Они заказали кейтеринг к себе в Ноттинг-Хилл, ужин на четверых. Джим в основном гонял по тарелке салат из утки с апельсином, и Мэри пришлось взять себя в руки, когда симпатичная девушка, обслуживающая их за столом, выбросила все это в помойку.

– Знаете, я так надеялась, что у нас к этому времени будут внуки, – сказала Джульетт, разливая по бокалам последнюю (третью) бутылку вина.

Джим попытался пресечь эту дискуссию – «Мам, я прошу тебя», – но в его голосе не звучало должной убедительности. Мэри подумала, что он делает это исключительно по привычке. Они с Мэри уже устали за последние годы выслушивать мнения посторонних о своих отношениях. А уж конкретно в этот момент было и так трудно вращать колеса, без того чтобы оглядываться на постоянные напоминания о том, чего они оба решили не делать.

У Мэри на кончике языка вертелся вопрос, понимает ли Джульетт, насколько вот это постоянное давление угнетает Джима. Все эти ожидания от своих мальчиков – Сэма и Джеймса, – упавшие с плеч двух сыновей на спину одному. Не говоря уж о том, что Джим не хотел всего этого. И уже не впервые Мэри подумала, что человек может вынести только одну жизнь.

В конце концов они ушли, унося с собой два куска торта в какой-то поцарапанной пластиковой коробке – Джим отказался от десерта, сославшись на головную боль. Всю дорогу в метро до дома Мэри держала его руку в своих, стараясь как-то вернуть ему покой. Но, вернувшись домой, он тут же лег, и его молчание было громче, чем любое возмущение тем, как прошел этот вечер.

На следующее утро Мэри принесла торт им в постель вместе с кофейником, и Джим, увидев его, просиял. Но он дал ясно понять, что не желает обсуждать все то, что говорили его родители. Он поцеловал ее, поцелуй продлился, и внезапно кофе уже остыл, а они так и лежали под одеялом, обретая путь друг к другу посредством касаний и вкуса. Что угодно, лишь