class="p1">И вот Ева на… на одре. Сурово склоняется монахиня с выцветшими глазами, на плоской груди вместо креста — луковица древнего хронометра: «Человек подобен дуновению, дни его как уклоняющаяся тень. Покайся, дочь моя, покайся!»

«Чтобы покаяться, — слабым, но твердым голосом отвечает будто бы Ева, — надо согрешить. А я невинна…»

На глаза Евы навернулись слезы. Ей было жаль себя — такую молодую. Дверь скрипнула в самый неподходящий момент, и вежливые слова Ева сказала сварливым голосом:

— Спасибо, сестра, мне ничего не нужно.

— Я не сестра, — услышала она от двери голос человека, о котором старалась не вспоминать и все же думала. — Но, может быть, сойду за брата?

— Нет, я так не хочу, — живо повернулась Ева. — Оставайся тем, кто есть.

— Убийцей детей, — вздохнул Костя, усаживаясь на пол у кровати.

— Ну, если я ребенок… — сказала Ева. — Нет, увы, я давно не девочка. А у тебя есть сигарета?

— Ну, если ты не девочка… А здесь разве можно курить?

— Нельзя, но давай закурим. Чтобы покаяться, — сказала Ева, — надо согрешить.

В помятой красной пачке была последняя сигарета, и та без фильтра. Ева выключила ночник и закрыла дверь поплотнее, прошлепав по полу босыми ногами. Огонек в темноте объединяет людей. Они курили одну сигарету. Сначала Ева ощущала на губах табачные крошки, потом — колючую щеку Кости. Узкая больничная кровать, на которой ей было тесно одной, оказалась удобной для двоих.

— Я тебя люблю.

Она не поняла, на каком языке прозвучали эти слова и кто произнес их первым, потому что в следующее мгновение узенькая лодочка больничной койки накренилась, словно вертолет в крутом вираже, и это был вираж со скольжением, на запредельных, запретных градусах, выйти из которого Ева с Костей могли только вместе, только вдвоем.

За окном стоял на часах старый верный платан.

21. Ночь перед грозой

Вспышки проблесковых маячков прожигали ночь впереди, сзади, по бокам машины командующего Группой войск. Четыре мотоцикла сопровождения вывели тяжелый лимузин за пределы столицы страны пребывания. Перед ними послушно размыкались последние заставы бастующих таксистов. Полиция имела с ними соглашение на случай «непредвиденных обстоятельств». Именно таким «обстоятельством» оказался генерал-полковник Анатолий Митрофанович Фокин.

На автостраде он приказал водителю мигнуть фарами и сдать к обочине. Старший группы сопровождения подошел, приложив руку к шлему:

— Господин генерал-полковник…

Анатолий Митрофанович пожал мотоциклисту руку, поблагодарил:

— Теперь уж я как-нибудь сам. Вы свободны. Спасибо.

— Благодарю!

Опять — рука у каски, четкая отмашка, поворот через левое плечо. Четыре мотоцикла скользнули обратно — в зарево немеркнущих огней столицы. Анатолий Митрофанович один остался на обочине. Впрочем, разве это обочина? Побольше бы таких обочин в отечестве, где и лучшие автострады не имеют подобного покрытия.

— Петрович! — обратился Фокин к водителю. — Закурить есть?

— А супруга что скажет?

— Ничего не скажет. Домой заезжать не будем. Прямо отсюда — на полигон.

Ночь была душной, предгрозовой. Анатолий Митрофанович снял китель, передал сидевшему рядом с водителем порученцу, несколько раз затянулся сигаретой.

— «Ява»?

— Так точно, но «дукатовская». Не вкусная.

На приеме после пресс-конференции министр обороны Франции угощал Фокина сигаретами с парфюмерным запахом. Анатолий Митрофанович сказал, что не курит. Это была полуправда. Курить не разрешали врачи.

— Нормальная, Петрович, сигарета. Мне бы ее полчаса назад…

— Трудная была пресс-конференция? — понимающе спросил офицер по особым поручениям подполковник Алексей Викторович Потанин.

Фокин затянулся последний раз:

— Ну, вперед! Карта есть, дорога известна. А пресс-конференция…

Внезапно Анатолий Митрофанович понял, что язык как-то плохо слушается его. Наговорился за сегодняшний вечер. Просто устал от слов.

— Извини, Алексей, — сказал он Потанину. — Завтра все в газете прочитаешь. Там были журналисты из нашей групповой газеты «Ленинское знамя».

Анатолий Митрофанович опустился на просторный диван в корме ЗИЛа. Машина плавно набирала скорость, едва уловимо прощелкивались шестеренки в автоматической коробке передач, и Фокин мысленно вернулся к началу вечера, теперь уже вчерашнего…

Столичный клуб офицеров национальной армии был залит огнями. Яркая иллюминация подчеркивала уважение в первую очередь к министру обороны Французской Республики, средних лет человеку в темно-синем костюме, похожему на муниципального служащего из провинции. Лицом сугубо штатским был теперь и министр обороны страны пребывания, надевший по торжественному случаю светло-серый костюм. На этом фоне генерал-полковник Фокин с радугой орденских ленточек на груди, золотыми звездами на погонах и золотыми же, в два ряда, пуговицами особенно выделялся. Был заманчивой мишенью и стал ею для журналистов буквально с первых шагов по мраморным ступеням, ведущим на террасу клуба.

На Фокина были нацелены объективы и диктофоны. Ослепляли вспышки блицев. Оглушали голоса:

— Господин генерал-полковник, будут ли продолжаться полеты над Охотничьей Деревней?

— …а над другими городами?

— Сколько платят советскому летчику за подстреленного ребенка?

— …от пролета реактивных истребителей разрушаются дома.

— …частота резонанса… экологическая обстановка, национальный заповедник «Танцплощадка ведьм»…

Анатолий Митрофанович повернулся к атакующим журналистам. Лучше так, чем по-другому: пусть выстрелят свои вопросы, обнаружат позиции. У Фокина уже есть опыт подобных коротких огневых контактов. А потом он ответит ударом по «площади».

Фокин приготовился отвечать, нарушая тем самым заранее утвержденный сценарий брифинга. Однако на ступенях офицерского клуба появился спикер министерства обороны полковник Келемен:

— Всему свое время, друзья. Сейчас перед вами выступит господин Жан-Пьер Дюневан. Прошли в конференц-зал. — Господин Жан-Пьер Дюневан жевал варежку минут сорок. Потом слово взял министр обороны страны пребывания. Смахнув невидимую глазу пылинку с лацкана светло-серого костюма, он затронул проблемы культурного обмена между армиями и говорил об этом со знанием дела, ибо прежде занимал пост министра культуры. Затем в ход пошли «свобода», «всеобщая безопасность», «гуманизм», «реальные гарантии».

Министры перебрасывались словами, как пестрыми мячиками. Журналисты заскучали. Ловко жонглировать понятиями они и сами умели.

Фокин достал из кармана кителя и положил перед собой заявление командующего Группой войск. Это и был его «главный калибр» на сегодняшней пресс-конференции. Хотя документ был подписан Анатолием Митрофановичем, обговаривался он в кабинетах Чрезвычайного и Полномочного Посла Советского Союза и министра обороны Российской Федерации. Кажется, все предусмотрено, чтобы ускоренный вывод полка транспортно-боевых вертолетов из страны пребывания прошел безболезненно для летчиков, технического состава, семей офицеров и прапорщиков. Предусмотрено все, а без зубовного скрежета не обойтись. Во что же превратилась могучая держава, если известие о возвращении на Родину повергает людей в уныние?

Жан-Пьер Дюневан дожевал свою варежку. У прессы есть вопросы? Вопросов у прессы не было.

Фокин поднялся и попросил минутой молчания почтить память журналиста Петера Дембински. Через минуту, нависая над полированной столешницей, зачитал текст заявления: учитывая интересы жителей города Охотничья Деревня у Края Луга… экологическую обстановку… руководствуясь новым политическим мышлением… передислоцировать на территорию Российской Федерации