зябко подрагивающий лопастями на площадке невдалеке от высотки, единственная винтокрылая машина в радиусе ста километров.

«Шилки» шли к переправе. Майор Максвелл проводил ЗСУ взглядом сквозь оптику бинокля: «Черт бы побрал этих русских! У них все не так, как у людей. Сложный противник. Как левша на теннисном корте».

Серая галька брызнула из-под гусениц зенитных самоходных установок, вылетевших на берег. Пошли по кругу счетверенные стволы, едва не цепляя косматые подбрюшья облаков. Стоя в рубке катера, генерал-подполковник Фокин поправил козырек «афганки» и положил руки на круглые эбонитовые шишечки — ручки управления. За кормой БМК-Т вскипела вода, и катер словно отскочил от берега.

— Отлично, товарищ командующий! — поднял большой палец прапорщик Ежевикин, бывший на катере за помощника моториста. — Только чуть плавнее.

— Пройду вдоль ленты и передам управление! — крикнул, перекрывая грохот движка, Анатолий Митрофанович.

Солдаты стыковали звенья-понтоны в стальную ленту, ловко орудуя «карандашиками» — понтонными рычагами. Еще два-три звена, и мост готов. Даже не глядя на секундомер, Фокин знал, что понтонеры раза в два перекрывают норматив. Остается поставить мост в ось.

Он вел катер вдоль берега, плечами ощущая закраины люка как тесную одежку, из которой давным-давно вырос, да вот решил примерить в последний раз. Руководителем учения был заместитель Фокина по боевой подготовке, следовательно, командующий на десяток минут мог стать рядовым участником наведения переправы.

В лицо дул ветер. Он был рожден скоростью движения катера, доносил пресный запах взбаламученной винтами речной воды и поднятого со дна ила. Это был ветер солдатской юности генерал-полковника.

Легко дышалось полной грудью, и даже заноза, оставшаяся после пресс-конференции, не покалывала больше.

За спиной, сквозь насыщенный грохот двигателя, прорвалось восклицание Ежевикина:

— Чемодан!

Фокин обернулся. Почему блажит прапорщик? Какой чемодан? За последний год это слово обрыдло Фокину, как перловая каша молодому солдату. Анатолий Митрофанович слышал его в докладах командиров: «Сидим на чемоданах, пакуем чемоданы», сам указывал в выступлениях на «чемоданные настроения», мешающие людям служить нормально.

Теперь «чемодан» плыл выше по течению. «Чемодан», размеры которого позволяли вместить легковой автомобиль, мебельный гарнитур и даже венец мечтаний — дачу. Он и сам был величиной с небольшой дом, стальной, защитного зеленого цвета.

Фокин вспомнил: «чемоданом» понтонеры издавна называют нераскрывшееся на воде звено. При сбросе понтона на воду кто-то не откинул погрузочный крюк. Чтобы представить дальнейший ход событий, Анатолию Митрофановичу хватило секунды.

— Держись! — успел крикнуть он прапорщику, бросая катер в крутой разворот. Стальную палубу окатила мутная волна, мелькнули фигурки понтонеров на ленте, мелькнули и пропали за флагом, трепетавшим на корме крохотного двухместного суденышка.

Понтон колыхался на самом фарватере. Разиня, забывший откинуть погрузочный крюк, не зацепил и трос удерживания звена. «Чемодан» вырвался на свободу и сплавлялся по течению прямо на ленту моста.

Теперь было поздно меняться местами с прапорщиком, оставалось довериться рукам, помнившим еще, как нужно управлять катером. Фокин не заметил, что в грохоте движков вместе с пенным буруном за кормой остались позади годы. Наперерез «чемодану» шел уже не Анатолий Митрофанович Фокин, а белозубый, подкопченный дымком выхлопа Толян — лучший моторист понтонно-мостового полка.

Обтянутые резиной бивни-упоры носовой части катера впечатались в стальной бок «чемодана». БМК-Т осел кормой, но сдюжил, сдержал, отбуксировал убежавшее звено с фарватера к берегу…

Фокин обернулся к прапорщику Ежевикину, все это время питавшему систему охлаждения двигателя забортной водой. И у командующего Группой войск есть свои маленькие слабости. Анатолию Митрофановичу было бы приятно услышать слово одобрения, и старший техник роты действительно говорил что-то, судя по выражению лица, доброе, но Фокин вдруг понял: он не слышит голоса напарника. И грохота движка тоже. Он слышит только боль в груди. Заноза никуда не делась. Заноза просто ждала своего часа.

Генерал-полковник Фокин медленно оседал в рубке. Он проваливался в люк, как в прорубь, глядя перед собой сквозь стекла в брызгах речной волны. И там, за стеклами, упрямо качался все тот же «чемодан».

От него некуда было спрятаться. Хлопающие створки «чемодана» были как пасть, готовая все пожрать. «Чудище обло, огромно, стозевно и лаяй», — зачем-то вспомнил Фокин, и чемодан представился ему символом смутного времени, переживаемого Родиной. «Чемодан», из которого выкинули истинные ценности, оклеев взамен пестрыми заморскими этикетками. «Чемодан» пустой, алчный, зубастый, готовый вместить в свою утробу все без разбору: реку, и затянутый туманом берег, и облака, плывущие над растрепанными космами плакучих ив…

А потом «чемоданом» обернулся сам Анатолий Митрофанович. Его осторожно вытащили из рубки, перенесли на берег. Он был тяжелым, и для дальнейшей транспортировки понадобились носилки. Их несли четыре человека, спешащих, видимо, на поезд, и тут Фокин впервые ощутил страх оказаться забытым среди тюков и коробок.

Генерал-полковник Фокин лежал на спине. В предплечье воткнулась игла. По телу разлилось тепло, и та игла, что была в сердце, немного затупилась. Он снова слышал слова людей и понял, что разговор — о нем, Фокине.

— Необходимо срочно госпитализировать… К машине на руках, быстро… Вертолет… Что он есть, что нет… Выделить две сопроводительные с «мигалками»… Вертолет… Низкая облачность… Доктор, что вы там копаетесь?.. Летчик говорит, что не уверен в себе, у него нет допуска на полеты в таких метеоусловиях. Не берет ответственность…

Фокин старался удержать в сознании нить разговора, но его подняли и опять куда-то понесли. Нить рвалась, в нее вплетались слова и звуки какой-то разухабистой песни:

А поезд тихо-хо,

А поезд тиха-ха,

А поезд тихо ехал на Бердичев…

И действительно, Анатолий Митрофанович ощутил движение, плавное, убыстряющее. Вокруг него сгущалась мгла, наполненная голосами, звуками, воспоминаниями.

— Кордиамин, два кубика… Не довезем… Организм крепкий, выдюжит…

Сквозь окно автомобиля в брызгах дождя Анатолий Митрофанович Фокин увидел серое небо, задернутое облаками, и подумал: «А тот бы парень смог. Капитан Першилин».

На вышке, где в десятки биноклей следили за переправой иностранные наблюдатели, маленькое происшествие с понтоном осталось почти незамеченным. Майор Ричард Максвелл толкнул в бок подполковника Сергея Викентьева и щегольнул русской пословицей:

— И на старуху бывает проруха? Помнится, в прошлый раз на показе техники ваш старший атташе говорил гостям, что советский понтонный парк лучший в мире.

— Говорил, — согласился Викентьев. — Будь это не так, разве бы вы его содрали один к одному?

— Не будем считаться, — примирительно сказал Максвелл, снова наводя бинокль на понтонный моет. На его береговое звено по спущенным аппарелям входил первый танк. — Гляди, сейчас дадут пробную нагрузку.

Танк на секунду застыл, словно примериваясь, над трансмиссией взлетел голубой дымок, и грозная даже на расстоянии машина стремительно пошла по мосту.