не сводя с него глаз и продолжая держать его за руку.

— Хуже всего, — мрачно заключил Костя, — что вот я уже с тобой, а выбросить ее из головы не могу. Я даже думаю, что если бы я действительно тебе изменил… тьфу, дурацкое слово! — то было бы, наверно, проще. Я бы или не вернулся, или вернулся бы к тебе прежним… если б ты смогла простить меня.

— Какие глупости ты говоришь! — воскликнула Ольга, оставляя его руку и поднимаясь.

— Оля, мне тяжело очень!.. Я знал, что растревожу тебя. Но ведь я должен был тебе сказать, правда? Должен?

— Должен.

Оля отошла от него и с минуту стояла молча, глядя в окно.

— Неужели ты мог бы мне изменить? — спросила она, оборачиваясь.

— Никогда! — горячо ответил он. — Изменить — значит обмануть тебя, солгать. Я тебе никогда не солгу!

— А если полюбишь другую? Ведь это может случиться.

— Первой от меня об этом узнаешь ты, Олик! Зачем ты сомневаешься во мне?

Но она думала о своем и печально качала головой.

— Раз тебе могла понравиться другая, значит, и уйти совсем от меня можешь. А я-то, дурочка, никогда этого не допускала! Глупая!..

Она закусила губу и отвела протянутую им руку.

— Нет, не нужно. Давай выполнять наш уговор. Пока ты снова не будешь думать только обо мне одной, мы останемся товарищами… и только.

Она отвернулась и вышла.

3

Он сказал: «Мне показалось, что я ее могу полюбить, и я до сих пор не могу решить, правда это или нет?..» Но как же могло это с ним случиться?

«Значит, я не та, какая нужна ему? — спрашивала себя Оля. — Отчего же до сих пор он не мог без меня жить?»

Что-то изменилось в нем или в них обоих! Но что же, что?..

Она терялась. Сама она как будто прежняя. У него в Москве много времени отнимают товарищи. Увы, не все они симпатичны Ольге! Может быть, причина в их влиянии?..

В Еланске этим летом Тамара Додонова, Олина подруга детства, выслушав Олин рассказ о ее московском житье-бытье, сказала:

— Ты смотри в оба за Костей! Выходит в большие люди, а чем выше взобрался — тем сильнее шлепнуться может.

Оля неосторожно передала Косте эти слова перед его отъездом в Марфино. Он рассердился:

— Удивительно, как твоя Тамара воспринимает все с какой-то мещанской точки зрения!

Что ему за дело, что можно откуда-то «шлепнуться»? Он не привык думать о себе лично. «Зря я передала ему эти Тамаркины глупости!» — тяжело вздыхала Оля. Он мог подумать, не ее ли это собственные опасения. Но ведь должен же он знать, что из-за них она никогда не станет ему поперек пути!

За два года в Москве Костя сильно ушел вперед. Где ей за ним угнаться! «Нынче все меняют жен», — припомнились Оле слова Хлынова.

А вдруг дело совсем не в этом и вообще ни в чем — кроме одной простой случайности: он встретил женщину, которая лучше Оли?.. Уманская красива, Оля видела ее. Уманская кончила университет. Она, может быть, и умнее Оли. Что, если она полюбит Костю?

Но если так, тогда все кончено, Костя не вернется!..

Мысль эта застигла ее на черной лестнице, ведущей в институтский сад, после того как Оля долго бродила одна по темным и пустым коридорам здания. Она остановилась, бессильно опершись на перила. Если это правда, то что ей делать: уйти самой, не мешать его счастью? Или пренебречь всем и бороться за него?..

Сверху шли. Оля спустилась по лестнице и вышла в сад, окутанный сумерками.

4

Домой она вернулась через час и Костю не застала. В двери торчал ключ. А вдруг он ушел «к ней»?..

Она повернула ключ и вошла. В полутемной комнате, в свете вечерней зари, на столе белел конверт. Оставил ей письмо? Значит, в самом деле ушел?! Ольга схватила конверт и бросилась с ним к окну.

Письмо оказалось из Варежки, Оля узнала почерк Костиной сестры Людмилы. С глубоким вздохом опустилась Оля на стул, чувствуя, что по щекам у нее катятся слезы.

Кажется, конверт еще давеча лежал на столе, при Косте. Ему было не до чтения писем!..

Она встала, включила свет и вскрыла конверт. Едва пробежав первые строки, она позабыла о своей невзгоде. Людмила описывала события, взбудоражившие Варежку этой осенью.

Тем временем Костя стоял на улице и посматривал на свое окно. Обеспокоенный долгим отсутствием Ольги, он пошел ее искать.

Заметив вспыхнувший в их комнате свет, он облегченно вздохнул, побрел на соседний Зубовский бульвар и сел на скамью. По аллее, освещенной тусклыми редкими лампочками, приминая ногами желтые листья, ходили гуляющие.

Рядом, на скамье, шел чей-то чужой разговор. Костя слышал его и не понимал, словно говорили на незнакомом иностранном языке. «Я люблю ее, а сделал ей больно», — преследовала его мысль. Но мог ли он не сказать ей всего начистоту? «Люблю, а вернуться к ней не могу, не истребив мысли о другой». И снова: «Я сделал ей больно!..»

Никак не удавалось вырваться из замкнутого круга этих мыслей. Слишком неожиданно, из-за угла, свалилась на него тяжесть. Та, другая, где-то тут, совсем рядом, жалила его, как жалит человека при каждом неосторожном движении воспаленное место или заноза. Она то являлась ему с прищуренными глазами, устремленными на зеленое сукно, и с кием в руке, то поднималась от рояля и, не взглянув на него, уходила из зала. Надежда, что и он ей не безразличен, жила в нем против его воли.

Костя долго сидел на скамейке, ничем не отзываясь на окружающее. К вечеру на улице сильно посвежело, а он вышел из дому в пиджаке, и холод наконец пробрал его. Он поежился, тяжко вздохнул и осмотрелся вокруг.

«Чем бы ни была озабочена вот эта спешащая куда-то женщина в туфлях со стоптанными каблучками, сейчас она счастливее меня», — пришло ему в голову. Он ощутил острый укол жалости к себе. Ощущение было новым и непривычным. До сих пор он жалел иногда, вчуже, обывателей, погруженных в свои мелкие житейские заботы, личные и семейные, а теперь сам попадал в положение этих «обыкновенных» людей. «Обыкновенных»? — поймал он себя мысленно на слове. — Так неужели же я… с каких это пор я стал себя считать каким-то необыкновенным? Что это у меня? Комчванство?»

Не в силах сразу разобраться в нахлынувших мыслях и еще больше собой недовольный, он встал со скамьи и поплелся к дому.

…Людмилино письмо сообщало о вещах столь необычных и неожиданных, что за его чтением