Так долго я думала об этих трех людях как о врагах, неприкасаемых популярных детях, которые никогда ничего не чувствовали, но сидя здесь, наблюдая этот момент поддержки, я понимаю, что боль гораздо более универсальна, чем я предполагала. Сильвия садится рядом с Мигелем, кладет голову ему на плечо и обнимает его, напоминая мне о нас с Назаретом.

– Моим отголоском будет момент после того, как мама и папа впервые разошлись, – говорит Сойер. – Люси была совсем крошкой и все время плакала, я был несчастен и часто жаловался, как сильно скучаю по дому. Я был зол на маму. Так безумно зол. И не понимал, почему они с папой не могут помириться. Они все время ссорились, мама всегда кричала, и я подумал, что, если бы она могла просто остановиться, возможно, у них все получилось бы.

Сойер опускает голову, и мир словно перестает дышать.

– Я все время был рядом с мамой, каждую секунду говорил ей, что это она виновата в их с папой расставании, в том, что Люси все время плачет. И однажды мама сломалась. Мы были на кухне, и я, как всегда, набросился на нее, а она опустила голову и заплакала. Я никогда раньше не видел ее плачущей, и это меня напугало. Сильно. А потом она продолжила плакать. Она плакала в своей спальне, плакала в ванной, плакала в ду́ше. Она продолжала плакать. Она сломалась, и я понял, что сам виноват.

– Ох, Сойер, – Сильвия выдыхает, и Сойер закрывает глаза, как будто ее горе причиняет ему боль. Я понимаю это. Жалость ничего не может исправить, но часто делает еще хуже.

– Мое воспоминание зациклится на том моменте, когда моя мама умерла, – говорю я, не сводя взгляда с Сойера. Наконец он открывает глаза, и я вижу неприкрытую благодарность за то, что отвела от него внимание. – Она не хотела проходить через два последних этапа лечения. И едва ли хотела проходить через два этапа до этого, но она сделала это ради моего отца.

Мое горло сжимается, а ладони становятся липкими от воспоминаний. Я вытираю руки о юбку.

– Моя мама была сама жизнь. Когда она входила в комнату, все могли почувствовать легкий ветерок на своей коже, ощутить вкус жимолости, летнего дня и аромат цветущих роз. Она жила, любила, смеялась, а потом заболела. Так сильно заболела. Мы все знали, что она умрет, но вместо того, чтобы умереть с улыбкой на лице, занимаясь тем, что она любила больше всего, она умерла с весом в тридцать шесть килограммов настолько больная, что даже не могла есть. Ее кожа и мышцы были настолько чувствительны, что мое прикосновение причиняло ей боль. Смотреть на это, видеть ее, видеть, как мой отец разваливается на части… это был сущий ад. – Я закрываю глаза, отчаянно пытаясь стереть из памяти ее образ, такой слабой, такой разбитой, и чувствую прикосновение. Мои волосы нежно заправляют за ухо, точно так же, как это делала моя мама. И когда я открываю глаза, то вижу, что Сойер любит меня.

– Моя бабушка сказала мне, что я попаду в ад, – шепчет Сильвия. – Перед моей мамой, перед моим отцом, перед моими братом и сестрой, перед моими тетями и дядями, перед всеми людьми, которые должны любить меня. Она сказала мне, что я грешница, и если я не покаюсь, то попаду в ад.

– Твоя бабушка будет в шоке, когда умрет и узнает, что Бог любит геев, – говорю я, и Сильвия смеется. Действительно смеется, и вскоре Мигель с Сойером присоединяются к ней.

– Если отголосок воспоминания – это отпечаток плохого, – говорит Сильвия, – может быть, это означает, что единственное, что мы уносим с собой, когда умираем, – это добро.

– Аминь, – говорит Сойер. У них с Сильвией одинаковые улыбки, как у лучших друзей. – Меня вполне устраивает, что все плохое останется позади.

Мигель оглядывается по сторонам.

– Не знаю, как вам, но по мне это место тяжеловато. С тех пор, как мы сюда приехали, я чувствую, что за мной кто-то наблюдает. Кто-то плохой.

Я люблю призраков, но мне тоже кажется, что в тени прячется что-то зловещее.

– Это из-за окружающей нас энергии. – Все предупреждения Глори крутятся в мыслях, и я жалею, что оставила телефон во внедорожнике Мигеля, так как часть меня верит, что она пишет мне прямо сейчас и звонит, предупреждая, что я наткнулась на опасность, которой она отчаянно боялась. – Если это отголосок воспоминания, то мы чувствуем воздействие его негативной энергии, и я точно знаю, что нам нужно сделать, чтобы очиститься от него.

– Это будет включать в себя какие-то кристаллы и странное пение? – спрашивает Сойер, приподняв бровь, что говорит мне, что он шутит.

– О, я слышала, что этим занимается Глори Гарднер, – говорит Сильвия. – Разве вы с ней не дружите?

– Да, – меня тревожит, что никто из них никогда раньше не упоминал о Глори, но именно в этот момент ее имя было озвучено. И, кажется, это еще больше расстраивает. Ее имя будто слышится в шумящих кронах деревьев, в порыве западного ветра, который заставляет листья падать, а ветви гнуться и ломаться.

– Но тут нужно что-то посерьезнее, чем ритуал Глори. Очищение сработает только в том случае, если все верят и их разумы открыты.

– Я в деле, – говорит Мигель.

– Я тоже, – вмешивается Сильвия, и мы все втроем смотрим на нашего скептика.

Сойер вытягивает шею.

– Ладно. И что же это за странная вещь, которую я должен сделать?

Я удивленно вскидываю брови.

– Ты должен купить нам шоколадные молочные коктейли.

Вторник, 3 сентября:

О дневник, сегодня у меня был мой первый настоящий поцелуй. Моррис подошел попрощаться и поцеловал меня. Я все равно буду скучать по нему.

Эта новость о первом поцелуе Эвелин принесла мне неожиданную радость. Глядя в лицо смерти, наблюдая за ней, находясь рядом со смертью, она жила. И я живу. Прямо сейчас, когда Вероника рядом со мной.

У Вероники есть плей-лист, который включает в себя вступительные песни из диснеевских мультфильмов и шоу канала Nickelodeon, а также песни-однодневки, и я никогда не видел Сильвию такой счастливой. Она сидит на пассажирском сиденье и повторяет за Вероникой, которая воспроизводит какой-то танец руками на заднем сиденье рядом со мной, и это очень смешно, как синхронно они двигаются под музыку.

Грустная часть заключается в том, что мы слушаем какие-то смущающие хиты-однодневки, которые ни я, ни Мигель не знаем, но каким-то невероятным образом подпеваем им. Вероника наклоняется и толкает меня в плечо, зазывая танцевать вместе с ней. Она двигает бедрами и в целом своим телом так, что я вхожу в азарт. Мы наклоняемся друг к другу, наши руки подняты вверх, и я идеально вписываюсь в ее танец из стороны в сторону.

Сильвия смотрит на нас с переднего сиденья и заливается смехом. Грудной смех, которого я не слышал от нее уже почти год. Мигель тоже бросает на нас быстрый взгляд в зеркало заднего вида, и у него тоже вырывается гортанный смешок. Такого я не слышал от него с конца первого класса старшей школы. Не поймите меня неправильно, они смеются, но на самом деле не смеются. Ни разу с тех пор, как их отголоски воспоминаний завладели их жизнями.