Мать села в плетеное кресло. На столике под конусом света настольной лампы лежало вышивание. Игла была воткнута в материю под углом 45 градусов. Рядом, поверх любовного романа, лежали очки. Дана тяжело опустилась на подушки кресла. От этого движения сильно кольнуло в боку, и она поморщилась.

Мать тут же привстала:

— Тебе больно. Давай я позову Джека Портера!

Дана предостерегающе подняла руку:

— Я прекрасно себя чувствую, мама.

Мать опять откинулась на спинку кресла. Наступило продолжительное молчание. Потом мать взглянула мимо нее за окно в сумеречный сад:

— Я любила сидеть на веранде, глядя, как вы с Джеймсом играете там на деревьях. Помнишь, как отец построил вам с Джеймсом шалаш?

— Он заказал его, мама. Не построил.

Большим пальцем Кейти Хилл потерла старческое пятно, выступившее на тыльной стороне ее правой руки.

— Вы несколько раз там даже засыпали.

Дана покачала головой:

— Почти засыпали. Но всякий раз, когда темнело, мы пользовались любым предлогом, чтобы спуститься и со всех ног ринуться к дому. — Она засмеялась. — Последний отрезок пути через лужайку к задней двери семилетнему ребенку казался особенно страшным. — Она взглянула на мать долгим взглядом. — Но ты всегда оказывалась дома, ждала нас с чашками горячего шоколада и печеньем. Ты всегда была рядом, мама. — Она сглотнула подступившие слезы.

Мать взяла вышивание и принялась за работу, выполняя первые стежки еще неясного узора.

— Отец хотел видеть свою дочь кисейной барышней. А ты была сорванцом.

— Долго ты знала об отце, мама? — У Даны были годы, чтобы обдумать, как подвести разговор к этому вопросу. Но она так и не придумала, с чего начать. Сейчас она задала вопрос в лоб.

Иголка замерла. Взгляд матери сосредоточился на другом пятне — на паркете. Лицо ее покрыли хмурые морщины. Она закусила нижнюю губу — еще одна из ее привычек. Кикер перестал лущить семечки и издал резкий крик.

— Я выросла, мама, и о папе мне известно.

— Знаю. Ты выросла, и выросла красавицей, Дана. — Мать помолчала, и во время этой паузы игла опять начала сновать туда-сюда.

— С самого начала. Я знала все с самого начала.

— Но почему?

Мать вздохнула и пожала плечами:

— Думаю, что после моей операции он потерял ко мне интерес как к женщине.

Дана почувствовала, что в ней закипают слезы. Со временем и сопоставив запомнившиеся факты, то, что происходило в те годы, пока длился отцовский роман и когда именно это происходило, она начала подозревать, что все это было как-то связано с операцией, которую перенесла мать, но услышать сейчас это из ее собственных уст оказалось мучительно.

— Он сам это тебе сказал?

Мать покачала головой:

— Нет, ничего подобного он не говорил. Он же не был мерзавцем, Дана, но… женщины чувствуют такие вещи. — Она покрутила обручальное кольцо на пальце. — Раньше он любовался мной. Любил глядеть, когда я раздевалась. Говорил, что у меня роскошная фигура. А после операции… — Она покачала головой. — Мне не хочется, чтобы ты плохо думала об отце, Дана.

— Он умер, мама. А потом, я и без того плохо о нем думаю.

— Дана…

— Как я к нему отношусь, меня больше не волнует. Отца нет. И Джеймса тоже. Ты — это все, что у меня осталось. На всем свете. Нас осталось только трое — ты, я и Молли. — Она заплакала. — Грант изменяет мне. — Дана закусила нижнюю губу, чувствуя, как ее охватывает волна горечи и гнева. — Почему ты даже слова ему не сказала, мама? Почему спускала ему все, позволяла так с тобой обращаться? — И спрашивая так, она понимала, что спрашивает и себя тоже.

Когда мать заговорила, в словах ее теперь было больше прямоты и твердости — ведь обращала она их дочери, а не себе самой:

— Наверное, поначалу я обвиняла во всем себя. Я стала калекой, у меня сняли грудь. На теле у меня был шрам. Разве может он чувствовать ко мне влечение? Да и другие мужчины тоже? Мне казалось, что я перестала быть женщиной. Долгое время я мучилась жалостью к себе.

Дана мотнула головой:

— Но, мама…

— И наверное, ты понимаешь, почему я вела себя так, а не иначе.

— Ради меня и Джеймса, — сказала Дана, думая о Молли и о том, почему она сама так долго терпела поведение Гранта.

— Я вела себя так ради того, чтобы у тебя и твоего брата был отец, который каждый вечер приходит домой, который любит вас. Я хотела, чтобы у вас была семья. Чтобы в школе вас не считали детьми разведенных родителей.

Эти слова причиняли боль. К такому ответу Дана не была готова. Легче считать, что мать просто проявляла слабость, соглашаясь терпеть неверность мужа. Слабость, которую она подозревала в матери, она ненавидела всей душой, потому что слабость эта ее пугала. Она боялась, что в подобной слабости можно упрекнуть и ее. Ее брак с Грантом исчерпал себя. С некоторых пор она это знала точно, но не находила в себе мужества уйти и сама понимала свою слабость. Считать эту слабость наследственной, унаследованной от матери чертой было легче, чем признать ее своим личным недостатком.

— Ну а как же ты сама, мама? — Вопрос этот опоздал на тридцать лет и был бессмысленным.

Мать пожала плечами:

— А что я могла сделать? У меня не было ни образования, ни специальности. Ни в том, ни в другом я не нуждалась. Я была докторской дочкой, вышедшей замуж за обеспеченного человека, мечтавшего заботиться обо мне. Твой отец не желал, чтобы я работала. В то время работать замужней женщине считалось неприличным. Получалось, что муж не может ее обеспечить. Мне полагалось вести дом, готовить обеды, воспитывать тебя и Джеймса и проявлять живейший интерес ко всем делам мужа и званым обедам с его важными клиентами. Для этого я, по крайней мере, годилась.

— Но ты могла бы заняться чем-нибудь, мама. — Это прозвучало упреком, хотя Дана и не собиралась упрекать мать. — Ты ведь способна на куда как большее.

— И чем бы я занялась? Развестись и потом опять сесть за парту? Как бы я тогда стала воспитывать тебя и твоего брата? Твой отец был юрист. Нет, на такое я не решилась. И у меня был рак. Кто мог ручаться за мое будущее? А если бы болезнь вернулась? Испытывала ли я страх? Да, конечно. Чувствовала ли одиночество, покинутость? Ясное дело. Но у меня была ты, был Джеймс. У меня были вы оба, и это было самое главное. Я чувствовала обязанность и решимость держаться до последнего, из последних сил. Вы не должны были страдать — это я знала твердо. И не должны были оказаться в моем положении. Когда твой отец пытался отговорить тебя стать юристом, я, наоборот, уговаривала поступать на юридический.

Слезы полились у Даны, когда она вспомнила, как ободряла ее мать, как говорила ей всегда о необходимости образования, карьеры. Кейти Хилл подалась вперед через стол и сжала руки Даны: