ней стал больше. Особенно, когда забегал домой на обед или возвращался с шахты поздно вечером. В такие минуты он испытывал ощущение тоскливой пустоты. А тут еще мать со своим вечным вопросом: «Танюшу видел?» Или настойчиво советовала: «Зашел бы, проведал, может, она в чем нуждается?..»

Сергей в таких случаях отмалчивался или отвечал раздраженно: «Нуждается, скажет шахткому». А зайти все же хотелось. Зайти не по делу, а просто поговорить. Королев вспомнил, как, бывало, по вечерам всей семьей собирались в большой комнате и каждый рассказывал что-нибудь свое. Сергею всегда было приятно, когда Татьяна вдруг переставала хмуриться и от души звонко смеялась. Королев решил, что у нее, должно быть, приятный мелодичный голос и она хорошо поет, но ни разу не слышал, чтоб Татьяна пела. Как-то Остап Игнатьевич раздобыл четвертинку. Сидели за столом с Ариной Федоровной. Вошла Татьяна. Мать и ей налила. Не отказалась, выпила перед обедом. Старики затянули: «Ой, у поли…» Стали упрашивать Татьяну поддержать компанию, но она отказалась.

— Родные мои, не могу я. Когда-то пела, а сейчас не могу… — прикрыла глаза ладонью и скрылась в боковушку. Умолкли и старики: у каждого было свое горе и при случае напоминало о себе, просыпалось внезапно, до боли сжимая сердце.

А у Татьяны было большое горе. Прежде Королев редко задумывался над этим. Теперь же, когда она жила одна, решил, что ей должно быть особенно тоскливо. Убеждал себя, что именно это и только это заставляло его думать о ней, он искал предлог утешить, облегчить ее одиночество.

Всякий раз, направляясь к Горбатюку, Сергей говорил себе, что непременно заглянет к Татьяне, узнает, как устроилась, как живет, но в последнюю минуту вдруг находил неудобным заходить к одинокой молодой женщине. А после укорял и смеялся над собой: жить вместе, в одном доме, выходит, было удобно, а теперь вдруг… Глупо, очень глупо!

Королев вошел к Горбатюку, когда тот возился у печки, орудуя кочергой. На нем был толстый ватник, шапка-ушанка. Похоже, куда-то собрался. В комнате вкусно пахло варевом.

— Ходишь уже, Андрей Константинович, а можно? — удивленно и в то же время обрадованно спросил Королев. Еще вчера Горбатюк лежал в постели, почти не двигаясь, скованный обострившейся болью старых ран.

— Никак не согреюсь, Серега, — не отвечая на вопрос, пожаловался Горбатюк. Захлопнул дверцу, с трудом выпрямился, прогибая и потирая ладонью спину. Сел на кровать, спросил, что нового. Слушал молча, будто с интересом, но Королев видел, что мысли его заняты чем-то другим.

— Ко мне опять Марфа Кузьминична приходила, — вставил он невпопад тому, о чем рассказывал ему Королев, — суп сварила, комнату прибрала. Видишь, какой порядок, — довольный, оглядел он свое жилье. В комнате, действительно, было уютно: пол вымыт, стол застлан свежей скатеркой, на окнах кружевные шторки, на подоконнике — фикус.

— Цветок принесла, — продолжал Горбатюк. — Зачем он мне, говорю ей, все равно загинет. Поливать-то некому. А она мне: сама полью. Чудная, право, — покачал он головой, задумчиво улыбаясь.

Пока детский сад не был отстроен, Марфа Кузьминична временно уступила ребятам свой дом, просторный, из трех комнат. Двор огородили штакетом. Каждый день поутру матери приводили детей к Марфе Кузьминичне, оставляли узелки с харчишками, а сами шли на работу. Во дворе всегда было шумно от детской беготни и криков. Прежде замкнутая, никогда не улыбающаяся женщина постепенно становилась неузнаваемой: всегда чисто одетая, аккуратно прибраны волосы, в движениях появилось что-то живое, энергичное, взгляд просветлел. Когда она разговаривала с детьми, ласковая материнская улыбка не покидала ее бледного лица. Но ходить на станцию не перестала, хотя и не каждый день и не по ночам, как прежде. И если б не паровозные гудки, то, возможно, совсем отказалась от своих зряшных хождений. Заслышав далеко в степи свисток паровоза, она замирала на месте, спохватившись, поспешно надевала на себя все лучшее, торопливо шла к станции. Никто не говорил ей, что делает она это напрасно. Пусть делает, как делает. Придет время, все образуется.

Когда в поселке открыли дом для сирот, Марфа Кузьминична стала работать уборщицей. Вскоре у нее прибавились новые заботы: в свободное от работы время она навещала одиноко живущих, возвратившихся с фронта бывших воинов. Обстирывала, создавала для них уют. Узнав, что председатель шахткома слег, она в тот же день пришла к нему. Навела порядок в комнате, перебила постель, приготовила еду и, присев у ног больного, пригорюнившись, долго ничего не говорила. Угнетенный не столько физической болью, сколько ее молчанием, Горбатюк сказал:

— И охота тебе, Марфуша, за нами, калечными, ухаживать. За твои труды никто ломаного гроша не даст.

Сказал и тут же понял, что сказал не те слова. Думал обидится, зальется слезами, но она только подняла на него сухие усталые глаза, вздохнула и едва слышно вымолвила:

— А мне ничего и не надо, Андрюша. Было бы вам, сиротам, хорошо.

Ушла незаметно, как и появилась.

— Сколько силы в этой женщине, — изумлялся Горбатюк, — и где только она их берет.

Королев вспомнил, как прошлой осенью встретила его Марфа Кузьминична на станции. Тогда она показалась ему безнадежно больной, потерявшей рассудок. Превращение, которое произошло с Агибаловой, было действительно похоже на чудо.

— Ты знаешь, что я задумал, — после долгого молчания сказал Горбатюк, — возьму ее к себе. Пусть живет, чего ей одной бедкаться. Да и мне будет способней. Не привык я жить одиноко. Не хворь, так тоска сожрет.

Он не спрашивал совета у парторга, даже не взглянул на него. Видимо, давно решил для себя этот вопрос.

— Дом ее навсегда под детский садик отдадим, а сами будем здесь жить. Хватит с нас.

Королев улыбнулся, осторожно вставил:

— Уже и распорядился чужим хозяйством. — И серьезно спросил: — А ты у Марфы Кузьминичны спрашивал? Может, она не согласится?

Горбатюк покривил в укоризненной улыбке спекшиеся губы: какой же ты, мол, чудак, Королев. Разве я мог, не посоветовавшись с ней, решать? А вслух сказал:

— Говорил, конечно. Промолчала, но вижу согласна. Да она с дорогой душой уйдет из своего дома. Там каждая мелочь тиранит ее. Так что другого поворота нашему решению не будет.

Кто-то постучался в дверь. Горбатюк сейчас же громко отозвался:

— Можно, заходите!

В комнату вошла Круглова. Увидела Королева, замешкалась, задержалась у двери. Одета она была по-домашнему — в светлой блузе и темной шерстяной юбке, подстриженные волосы гладко причесаны.

Сергей невольно подумал: какая она изящная и молодая.

— Заходи, Татьяна Григорьевна, только поплотнее закрывай дверь, — сказал Горбатюк, — тепло, а я зябну.

Круглова подошла к Горбатюку, поздоровалась за руку, спросила о здоровье. На Королева только