взглянула: они уже встречались на шахте. По тому, как Татьяна участливо расспрашивала председателя шахткома о его здоровье, Сергей понял, что зашла она не впервые.

— Стараюсь, выздоравливаю, Татьяна Григорьевна, — говорил Горбатюк. — Хорошо, что вы пришли. Мы тут одно серьезное дело решаем, — улыбнулся и продолжал: — На этот раз на повестке дня стоит беспартийный вопрос, так что никакого от тебя секрета, Татьяна Григорьевна.

— Тогда расскажите, раз нет секрета, — сказала она.

— Так уж и быть — расскажу. — И, помедлив, спросил у Королева. — А может, ты расскажешь, парторг?

— Твой вопрос, тебе и карты в руки, Андрей Константинович, — отшутился Сергей и тут же подумал: «Сейчас заведет разговор о Марфе Кузьминичне».

Горбатюк помолчал, словно вспоминая что-то.

— Тогда слушай, Татьяна Григорьевна, — хмурясь, начал он. — Мы тут беседовали на такую тему: захворал, скажем, человек, его проведывать ходят, много добрых, успокоительных слов говорят ему. Хорошо, приятно больному от такого участия. А вот, скажем, человек здоров, но один как перст, — показал он узловатый указательный палец, — ему-то, пожалуй, тяжелее, чем хворому: никто не зайдет, не спросит, как живешь, черт-дьявол, может, тебе в чем помочь. А душа у него застенчивая, не хватает смелости пожаловаться. Как быть такому человеку? На всю жизнь оставаться одному со своим горем? А горе у него непоправимое. Знает: то, что потеряно, никогда не вернется. В такую горькую для него годину услышать бы ласковое слово, почувствовать душевную заботу близкого человека и сразу бы стало легче, уютней жить на белом свете…

Слушая, Татьяна почувствовала, как у нее бледнеет лицо и удушливый комок медленно подкатывается к горлу. Ей показалось, что Горбатюк говорит о ней и вот-вот назовет ее имя. Она испугалась, что не сдержит слез, и уже готова была под каким-либо предлогом уйти. Горбатюк, словно понял ее душевное состояние, пояснил:

— Это я про Марфу Кузьминичну веду свою сказку-быль, Татьяна Григорьевна. Бедкается одна-одинешенька. А женщина хорошая, с добрым сердцем. И жизнь ее еще далеко не кончена. Вот мы с ней и порешили: жить нам вместе. Мне одному тоже не сладко. И парторг не возражает, — доверчиво взглянул он на Королева. Тот в ответ только улыбнулся.

— Ну, как, Татьяна Григорьевна, правильное приняли решение? — спросил Горбатюк.

— Вы, Андрей Константинович, хороший человек, — сказала Татьяна и улыбнулась. Хотела улыбкой сдержать слезы, но это ей не удалось. Они заполнили ее немигающие глаза. Но она не дала им пролиться, торопливо промокнула платком.

— Спасибо вам на добром слове, Татьяна Григорьевна, — растроганно сказал Горбатюк.

Круглова поднялась. Она уже овладела собой.

— Одним словом, с вашим решением согласна, — сказала она, — по-моему, вопрос решен правильно. — И, взглянув на часики, заторопилась. — Извините, на смену опаздываю. Поскорее выздоравливайте.

— Выздоравливаю, стараюсь, Татьяна Григорьевна, — сказал Горбатюк и добавил задумчиво и серьезно, словно убеждал самого себя: — Мне обязательно надо выздороветь.

Поднялся и Королев.

— Мне тоже на наряд, Татьяна Григорьевна. Пойдемте вместе.

Когда вышли в коридор, Круглова сказала: «Подождите минутку, я сейчас» — и скрылась за дверью, как показалось Сергею, особенно старательно прикрыв ее. Он остался ждать, а из головы не выходило: чего она вдруг заплакала? Андрей Константинович и Марфа Кузьминична люди одинаковой нелегкой судьбы. Будут жить без любви, конечно, но уважая, заботясь друг о друге. Все же так лучше и легче, чем доживать свой век в одиночестве.

Рассказ Горбатюка не мог не взволновать Татьяну, но только ли это растрогало ее?.. И к нему вдруг пришла мысль, что в судьбе этих двух людей есть что-то общее с ее, Татьяниной, судьбой. Война отобрала самое дорогое в ее жизни — мужа и сына. Она такая же одинокая. А кто утешит, кто облегчит ее душевное состояние, вернет ей хоть малую частицу радости, счастье жизни?..

Когда шли на шахту, Татьяна спросила о здоровье Остапа Игнатьевича. Вот уже несколько дней старик не выходил из дому — простыл на сквозняках в кузне и занемог. Когда бы Сергей ни пришел домой, даже в глубокую полночь, после ночной смены, Остап Игнатьевич всегда лежал с открытыми глазами, не спал. Видя, как плохо ему, Сергей стал все настойчивее уговаривать его лечь в больницу. Старик больше отмалчивался. А однажды сказал:

— Помирать скоро не собираюсь, Серега, учти. Дождусь сына, свадьбу твою справим, тогда можно и на покой. — И посмотрел на него долгим выжидающим взглядом.

Королев промолчал, думая, на ком Остап Игнатьевич собрался женить его?..

Не поинтересуйся Круглова стариком, Королев сам бы напомнил о нем. Не проходило дня, чтобы он не спросил о ней, не передал поклон.

— Передайте ему, пусть поправляется, — сказала Татьяна. — Я обязательно зайду проведать.

Пока шли и разговаривали, Сергей чувствовал какую-то странную скованность, чего прежде никогда не замечал за собой. Видел, что и она, Татьяна, была настороженно сдержанной, все время избегала его взгляда. Ему невольно вспомнилось недалекое прошлое, когда они жили в одной квартире, одной большой семьей. То было время простой хорошей дружбы, когда ничто не мешает быть самим собой, говорить все, о чем думаешь. Даже подтрунивали, шутили друг над другом. Теперь все это будто отдалилось, стало только приятным воспоминанием…

Когда Королев пришел домой, все уже спали. Один Остап Игнатьевич ворочался в постели, тяжело, надсадно кашляя.

Сергей тихо улегся и ждал, что старик вот-вот заговорит о Татьяне. Ждал, и все время почему-то боялся этого разговора.

Но Остап Игнатьевич ни о чем не расспрашивал. Видимо, совсем было плохо ему.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

Незадолго до дневной смены Королев решил зайти к начальнику шахты. Кабинет его оказался закрытым. Сергей знал, что Шугай, когда ему надо было без посторонних свидетелей поговорить с начальством по телефону, имел привычку закрываться на ключ, и условным стуком дал знать о себе.

— Горбатюк не заходил? — с ходу спросил он. Шугай отмолчался, сел за стол и, чем-то обеспокоенный, принялся рыться в ящиках стола, мучительно сводя на переносице густые темные брови.

— Ты что, не слышишь, Николай Архипович? — уже начал сердиться Королев. — Через полчаса сменное профсоюзное собрание, а предшахткома как в воду канул.

— Проводить собрание придется без Горбатюка, парторг, — наконец мрачно отозвался тот.

— Опять захворал?

— Не захворал, здоров, но… — начал было Шугай и замялся. Как-то убито посмотрел на парторга и тихо добавил: — Нет у нас председателя шахткома. Арестовали, ясно?..

Королев онемел от ужаса, а потом улыбнулся: ему показалось, что Шугай шутит. Он иногда мог шутить совсем некстати. Но лицо его было серьезное.

— Такими вещами не шутят, — казалось, прочитал его мысли Шугай. — Пришли двое, предъявили ордерок, и извольте бриться. Вот тут сидел