– В любой день, кроме вторника. – Она тоже улыбается, чопорно. Обычные сложности соседской жизни. – Боюсь, ему не хватает мужского общества.

Делия уходит с газетой к своей солнечной лужайке и теннисному корту, я – к моей костровой яме, розам и дню, обещающему быть приятным почти во всех отношениях, дню, который я занесу в категорию отменно проведенных пасхальных праздников и скоро забуду.

Дон – говорит в городе колокол. Дон, дон, дон, дон, дон.

За несколько минут до десяти я звоню Экс, чтобы пожелать детям веселой Пасхи. Этот праздник стал у нас днем «обмена» детьми, и нынешний – первый, какой я не провожу с ними. Впрочем, никого в доме на Кливленд-стрит нет. Автоответчик Экс сообщает, что если меня интересуют уроки гольфа, то я должен надиктовать мое имя и номер телефона. А на заднем плане слышится голос Клари: «Позже, куриная голова». В голосе Экс появилась новая нотка – деловитая, латунная какая-то, нотка «храните-деньги-в-надежном-банке», напоминающая мне ее отца. И я задумываюсь, не отправилось ли мое семейство в округ Бакс с одним из приятелей Экс, любителем зеленых спортивных курток, крупным мужиком с волосистыми руками, программистом или риелтором, все расходы за счет компании?

Сообщения я решаю не оставлять (хоть был бы и не прочь).

По непонятной причине я набираю номер Уолтера Лаккетта и долгое время смотрю в окно на изукрашенную к Пасхе улицу, слушая остающиеся безответными гудки. Куда бы отправился на месте Уолтера я? В какой-нибудь хулиганский бар Вест-Виллиджа? Кружил бы, терзаясь жгучим гневом, в машине по усаженным ильмами улицам равнодушного Ньюфаундленда? Бросал бы мяч в баскетбольную сетку на площадке какой-нибудь школы, а после пошел смотреть «Плащаницу»?[46]Я не уверен даже, что мне хочется это знать. Есть люди, не созданные для роли лучшего друга, и я, наверное, один из них. С меня обычно и знакомства хватает – это еще один урок, полученный мною в Беркширском колледже от подруги-ливанки Сельмы Джассим, которая считала взаимное доверие почти любого рода совершеннейшим вздором.

Я решил преподавать в Беркширском колледже – теперь мне это ясно как день, – чтобы избавиться от боли безумных сожалений; по той же причине я и роман годы назад забросил, и в спортивные журналисты подался; по ней, по этой причине, большинство из нас резко сворачивает на полпути вправо-влево, а некоторые выкручивают руль и слетают в придорожную канаву.

Через год после смерти Ральфа я оказался дома в недельном отпуске из тех, какие журнал дает нам после выполнения большого задания, – предполагается, что мы наберемся сил, вернемся к подобию нормальной жизни. Дело было в мае, после полудня я сидел в кухонной нише, читал скопившиеся в мое отсутствие номера «Лайфа», и тут зазвонил телефон. Звонивший назвался – Артур Уинстон, – сказал, что он муж Бет Уинстон, сестры моего прежнего литературного агента Сида Флейшера, о котором я ничего не слышал с тех пор, как он прислал мне открытку с выражением соболезнования. Артур Уинстон сказал, что возглавляет факультет английской литературы в Беркширском колледже, Массачусетс, что разговаривал с Сидом в его, Сида, доме в Катоне и Сид упомянул о писателе, интересы которого он когда-то представлял, – тот издал книгу хороших рассказов, а затем перестал писать вообще. Слово за слово, сказал Артур, и кончилось тем, что он раздобыл эту книгу и – по его уверениям – прочитал, и книга ему понравилась. Он спросил, не написал ли я с тех пор еще рассказов, а я неизвестно зачем дал уклончивый ответ, из которого Артур мог заключить, что написал и что если ко мне немного поприставать, так я могу и еще написать целую кучу (ни то ни другое правдой не было). Тогда он поведал мне о нелепом положении, в которое попал. Преподававший в Беркшире писатель, человек уже немолодой, под конец весеннего семестра вдруг спятил, начал затевать кулачные драки – он даже с одной женщиной подрался, – носить под пиджаком пистолет, в итоге его упрятали в психушку и к осени он не вернется. Артур понимает, конечно, что делает выстрел вслепую, но вот Сид Флейшер сказал, что я человек «довольно интересный» и веду с тех пор, как бросил писать, «довольно интересную» жизнь, и потому он – Артур – подумал, что, может быть, семестр, потраченный на преподавание, – это как раз то, что способно вдохновить меня на новые писательские труды, и, если мне захочется поработать у них, он сочтет это сделанным лично ему одолжением и позаботится, чтобы я мог преподавать то, что захочу сам. И я просто ответил: «Да, мысль хорошая» – и пообещал к осени приехать.

О чем я думал, не знаю. Никакие мысли о преподавании мне никогда и в голову не приходили, более безумного решения я принять, пожалуй, не мог. Журнал, разумеется, всегда с радостью предоставляет нам отпуска на предмет того, что он считает приобретением нового опыта. Однако, когда я рассказал обо всем Экс, она просто постояла у окна кухни, глядя на теннисный корт Деффейсов, где Пол и Клари наблюдали за игрой Каспара с одним из его восьмидесятилетних знакомых, – оба были в свеженьких белых свитерах, каждый, широко замахиваясь, с лета отбивал высокие оранжевые мячи, – а после сказала:

– А мы? Мы же не можем перебираться в Массачусетс. Я не хочу туда ехать.

– Это ничего, – ответил я, в тот миг уже видевший себя распоряжавшимся репетицией вручения дипломов в некоем крошечном, готического обличия кампусе – плоская шапочка, темно-красная мантия, в руке скипетр, все смотрят на меня и насмотреться не могут. – Буду приезжать к вам. А вы втроем – ко мне, одни выходные я у вас, другие вы у меня. Будем разъезжать по тамошним местам, останавливаться в сельских гостиницах с собственными яблочными прессами. Вообще прекрасно проводить время. Нет ничего проще.

И мне вдруг страшно захотелось поскорее там оказаться.

– Ты с ума сошел? – Экс повернулась и посмотрела на меня так, точно я и вправду сходил с ума прямо у нее на глазах. И улыбнулась странной улыбкой человека, понимающего, что происходит нечто плохое, а он ничего с этим поделать не может. (То было худшее время моих загулов с другими женщинами, ей приходилось очень стараться, чтобы держать себя в руках.)

– Нет. Не сошел, – виновато улыбнувшись, ответил я. – Мне всегда хотелось заняться этим. (Ложь полная.) А сейчас, по-моему, самое подходящее время. Тебе так не кажется?

Я сделал шаг к ней, чтобы похлопать ее по руке, но она просто повернулась и вышла во двор. И больше мы эту тему не обсуждали. Я начал договариваться с колледжем о жилье. Попросил журнал об отпуске и получил его («свободное сотрудничество», так это у него называлось). В середине лета мне прислали почтой учебники и я приступил к основательной, как мне представлялось, подготовке. А первого сентября уложил все необходимое в мой «шевроле» и уехал.

Разумеется, едва освоившись в колледже, я обнаружил, что преподаватель из меня примерно такой же, как из гуся велосипедист, – правда состояла в том, что как бы я ни тужился, а научить никого ничему не мог.

Да если как следует подумать, это умение вообще дано мало кому: мир наш сложен, как микрочип, а учимся все мы медленно. Я много чего знал, набирал эти знания всю мою жизнь. Однако то были знания обо мне самом и важные только для меня (например, любовь можно поменять, да и место жительства – отнюдь не главное). А я не давал себе труда свести их к пятидесятиминутным интервалам, преобразовать в слова, в голос, который был бы совершенно понятен любому восемнадцатилетке. И это уже опасно, как змея, чревато риском обескуражить и озадачить студентов, которые мне к тому же не нравились, хотя куда как важнее было свести самого себя, свои эмоции, систему ценностей – свою жизнь – к программе интересного учебного курса. Происходившее было явственно связано со стремлением «приладиться к обстановке», которое владело мной в то время, хоть я и старался что было сил избавиться от него. Когда ты не прилаживаешься, то, скорее всего, готов говорить своим голосом и говорить правду, как ты ее понимаешь, не ожидая публичного одобрения. А когда прилаживаешься, то согласен, черт тебя побери, говорить что угодно – самую подлую ложь, кривляться, изображая законченного идиота, если, конечно, думаешь, что это кому-то понравится. Преподаватели, должен сказать, крайне падки до прилаживаний и практикуются в них, добиваясь наихудших, какие только возможны, последствий.